Уолтер, оправдываясь, обвиняет систему, общество, весь окружающий мир:
— Разве, когда нас воспитывали, нас учили верить в людей? Чушь! Нас учили добиваться успеха — вот как Нас воспитывали… Здесь не было любви, не было верности. Здесь вообще ничего не было, кроме взаимного денежного соглашения… Я всегда хотел только одного: заниматься наукой, а превратился в высококвалифицированную болеизлечивающую деньгоделательную машину.
А ты, который всегда боялся вида крови, чем ты занимаешься? Ты полицейский — это самая собачья профессия, которую можно себе представить. Мы выдумываем себя, Вик, выдумываем, чтобы откреститься от той правды, которую мы знаем. Ты выдумал себе жизнь — самопожертвование, жизнь — долг, но нельзя защищать то, чего никогда не было.
Но все эти высокие слова не мешают Уолтеру тут же попытаться обделать некрасивое в сущности дельце, которое принесло бы солидный куш обоим братьям. Оценщик предлагает за всю мебель каких‑то тысячу сто долларов. Ну а ежели предпринять такой ход: оценщик за взятку назовет фантастическую цепу за эту рухлядь — двадцать пять тысяч долларов и Уолтер подарит ее благотворительной организации «Армия спасения». Пожертвования не облагаются налогом, а налог велик: он составляет половину дохода Уолтера. Включив в годовой баланс необлагаемое пожертвование в размере двадцати пяти тысяч долларов, оп сэкономит на уплате налогов двенадцать тысяч, и братья поделят эти деньги пополам. Если Виктор хочет, пусть он возьмет себе даже все двенадцать тысяч. Здорово придумано? Чисто по-американски!
Но все кончается ссорой братьев. Виктор упрекает Уолтера в том, что тот хочет от него признания, будто он «в самом деле образцовый парень». «Так вот, ты от меня этого пе дождешься». Уолтер злобно отвечает, обращаясь к публике: «На этот раз он решил пожертвовать своим будущим, чтобы отомстить мпе ценою собственного банкротства, но доказать, какая я вероломная сволочь. Повеситься на моей передней двери — укором моей совести!» Он уходит.
Все кончено. Разрыв. Фальшивая сделка не состоялась. Виктор получает за всю мебель тысячу сто пятьдесят долларов — оценщик добавил ему на бедность еще полсотни. Пьесу завершает зловещая сцена: среди ветхой рухляди престарелый оценщик слушает «смеющуюся пластинку» тридцатых годов, поставленную па старомодном патефоне: слышен механический жестяной смех актеров — этот смех неудержимо заразителен, и дряхлый старик сначала усмехается против своей воли, потом смеется, потом хохочет во все горло, па глазах у него слезы.
Артур Миллер, с которым мы встретились в городке Рай, близ Нью — Йорка, сказал мне, что оп придает особое значение этой своей пьесе. Он вложил в нее много творческого труда и, надо отдать ему должное, гражданского мужества. Перед отъездом труппы Гросбарда в Лондон он снова посетил Театр Сорок шестой улицы, придирчиво разобрал игру актеров и дал им свои наставления.
Появление на сценах Бродвея таких сильных социальных пьес, как «Цена», — это знаменательное явление, подтверждающее, что в интеллектуальном мире Америки происходят сдвиги, которые трудно переоценить.
Черный человен и белый человен
Нет, пожалуй, сейчас в Америке более острой внутриполитической проблемы, чем расовое неравенство черных и белых граждан этой страны. И хотя за последние годы было принято немало законов, формально провозглашающих отмену расовой дискриминации, существенных изменений своего положения негры не чувствуют, и борьба их против угнетения, естественно, усиливается.
В гетто чернокожих граждан в Вашингтоне и Лос-Анджелесе я видел целые кварталы сожженных и разрушенных домов — живое напоминание о столкновениях с полицией и войсками, подавлявшими бунтарей. В том же Лос — Анджелесе, в Сан — Франциско, в Стэнфорде, в Нью — Йорке на моих глазах проходили выступления студентов, борющихся против дискриминации негров в университетах, за изучение истории негритянской культуры и т. д. Порой эти выступления также приобретают столь острый характер, что руководство университетов вызывает полицию и солдат для их подавления.
Печать, радио, телевидение уделяют этой внутриполитической проблеме огромное внимание. Но проходило и дня, чтобы я не видел на экране большого цветного телевизора, установленного в моем номере пыо — йоркской гостиницы «Пьер», душераздирающих сцен полицейских расправ с черными американцами. По своему драматизму эти кадры уступали лишь передаваемой из Сайгона с помощью спутника связи кинохронике о расправах с вьетнамцами.
Читать дальше