Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Стечение всех обстоятельств зачислило (мы и зачислили) событие в разряд социальных заказов. Миллениум приобретается как линолеум: «Рулон, будьте добры. Нет, знаете, пожалуй, лучше два».

Скручивают. Заворачивают. Но берут как-то вяло. Да и предлагают с прохладцей. Устали.

Уже и накануне первого миллениума был предупреждающий звоночек. В Париже, который веками считался столицей мира и оттого к смене тысячелетий готовился особенно вдохновенно, случился ураган. В парках повалились дубы, пережившие революцию. С мостов через Сену посрывало гирлянды иллюминации. Намек: сиди дома. Не поверили и отгуляли вовсю. Но на вторую полноценную гулянку энергии явно не хватает. Мы, конечно, стиснем зубы и все что положено по капле отдадим ради праздника, но уже понятно, насколько тоньше и жиже второй рулон.

«Вы просили два рулона миллениума?» — «Да нет, пожалуй, один. Второй лучше все-таки линолеума — чтоб, знаете, веселенький такой и немаркий».

Ценный урок: современный человек оснащен разнообразно и мощно, но, как прежде, в сути своей уязвим и слаб, ничуть не прибавив за столетия эмоционально, душевно, интеллектуально. Мы не выдерживаем даже двух подряд больших праздников, которые сами же придумали и назначили. Утешительно: если на радости недостает сил, может, и на злодейства недостанет?

Лет уже двадцать, как я перешел с виниловых пластинок на компакт-диски, но вот как-то получил в подарок от приятеля набор приятного старья. У другого — меломана, слушающего любимое на пластинках, — взял проигрыватель. Среди прочего в подарочном наборе — двойной альбом: «И.-С. Бах. Шесть сонат для скрипки и клавесина. Давид Ойстрах и Ганс Пишнер». Издание самого начала 70-х.

Поставил первый диск — ну невозможно слушать: заезжено и загажено так, что Баха не отличить от Хренникова. Уже без всякой надежды на что-либо поставил пластинку номер два: идеальное звучание, все обертоны полнозвучны, игла скользит по девственной глади, как Татьяна Навка.

И вот думаю: у меня в руках почти ископаемое, во всяком случае — артефакт. Требует разгадки — что за диво, отчего такая разница между двумя из одной коробки. Подходить к этому явлению следует научно, как археолог знания, но не как умозрительный Мишель Фуко, а всерьез, практически, как Шерлок Холмс.

Холмс — российский, разумеется, — покрутил бы пластинки и все понял. Но только российский и только знающий и понимающий новейшую историю.

Попробуем воспроизвести картину.

Компания собирается под торшером вокруг низкого журнального столика, на котором бутылки сухого вина и сырные сухарики. Всё.

Где-то на бескрайних российских просторах пьют во дворе «Розовое крепкое» под плавленый сырок «Новый». Где-то сервируется самогон со щами. Где-то щурятся от света люстр и морщатся от лимона под коньяк. Где-то вдумчиво намазывают зернистую, вынимая запотевшую. Где-то — другие жизни. Здесь — «Ркацители», если повезет — «Гурджаани». Батон за 19 копеек нарезается кружочками, чуть масла, сверху кусочек сыра «Российского» — в духовку. И — Бах.

Где-то про «Эти глаза напротив» поет Валерий Ободзинский. Где-то саксофонист зависает над Чарли Паркером. Где-то фронтовое бессмертное хоть бы и под баян, но роднее — a cappella . Где-то пришептывающее азнавурообразное. Здесь — Бах. С его антинапором, организованной строгостью и благородной простотой. Бах, как-то разом противостоящий и Краснознаменному хору Александрова, и кривляке эстрадной, и «Ивану Сусанину» из радиоточки. Одним словом — всему, что так или иначе насаждается. Вот и Тарковский только что в «Солярисе» Баха пустил в паре с Брейгелем. Да к тому же Бах — это Бог: хорал, церковь, орган. Если не инакомыслие, то хотя бы — инакослушание.

Гуляет русская образованная прослойка шестидесятнической закваски.

Ее источники, они же составные части, явлены в репертуаре и меню. Коренное происхождение непременно проявится, но надо чуть подождать. Не так уж все элементарно, Ватсон, как любим говорить мы, археологи.

«Ркацители» («Гурджаани», если повезло) допито. За остроумной перебросочкой о Феллини с обильным использованием цитат из Ильфа и Петрова и «Москва — Петушки» дошла до центра иголка на третьей сонате Ойстраха с Пишнером. Надо бы ставить вторую пластинку, но хоть оно сухое, а забирает, и вообще — сколько можно. Во где уже!

Начинается отслоение благоприобретенного. Не то что чуждого, но по душе — чужого. В холодильнике ведь нашлось-таки место и чему-то близкому: оно — не свекольный, конечно, но и не экспортная на винте, а простая честная за два восемьдесят семь, — достается. Сухарики сырные под это грызть непристойно, однако на балконе мерзнет присланное из деревни сало. Замена Баху (как за столом кто-то успел заметить, дребезжит очень) ищется в оживленных спорах, которые уже ведутся на повышенных тонах. Выбор широк: Утесов, Шульженко, Штоколов, архивный Шаляпин, Жанна Бичевская, Окуджава. Разумеется, Володя.