Российский человек, попав на просторы свободного рынка (это относится и к эмиграции и к метрополии — сроки исторически сходные), растерялся перед широтой ассортимента. Можно приобрести даже то, что не придет самому в голову, — постучат и предложат. При этом рынок — не хаос, а система с четкой, хотя и изменчивой иерархией. Можно уговаривать себя, что прекраснее твоих «жигулей» нет машины в мире, но всем, в том числе и тебе самому, известно, что «мерседес» лучше.
Однако тщеславие — категория невещественная, и эта ярмарка осваивается труднее. Хотя вроде ясно, что «Человек года» Кембриджского центра — не то же самое, что «Человек года» на обложке «Тайма». Но чуть спуститься — и снова туман. Правда, какой-то критерий все же есть. Как и положено на рынке — деньги. То есть если тебя назначают Гением Всех Времен и Народов, но за это просят заплатить, — стоит усомниться в твоей гениальности.
Понятно, найдется множество тех, кто не усомнится. Но для толпы «человеков года» есть регулятор — пресса. На рынке нематериальном именно она строит иерархию славы. Далеко не всегда справедливо, но другого механизма в свободном обществе нет. Более полутора веков назад это осознал Карлейль: «Журналисты — вот кто теперь наши истинные жрецы и короли». Все и зависит от их уровня.
Сами наши тщеславные «человеки года» с их смесью наивности, невежества, самодовольства и лукавства не могут удивить. Куда страннее журналисты, в творческом захлебе додумавшие «престижнейший мировой центр» и «дотошных исследователей». Говоря о Николае Бехе, «Человеке XX столетия», можно ведь было запнуться и вспомнить об Эйнштейне, Генри Форде, Черчилле, Ганди? О Пикассо, Чаплине, Джойсе? О Ленине, Сталине, Гитлере, наконец, тоже оставивших некоторый след в XX веке, не менее заметный, чем след Николая Беха?
Провинциализм и безответственность особенно расцветают в так называемых духовных сферах. Интересно, можно было бы «жигули» всерьез провозгласить «Автомобилем года»?
1993
Знакомая старушка спрашивает: «Что это все вдруг заговорили про линолеум? Только и слышишь — линолеум, линолеум…» — «Может, миллениум?» — «Может, и так, но этого я уж совсем не понимаю». (Та же самая женщина тревожно интересовалась в августе 91-го: «Что случилось? Все говорят — пунш, пунш…» — «Да не пунш, а путч». — «Ну да, так что за пунш?»)
Похоже, в обоих случаях она была права. Впрочем, что чем обернулось, пусть судят со своей дистанции историки. Мы-то пока по макушку в миллениуме. Даже в двух.
Это самое примечательное и есть: человечество умудрилось устроить себе встречу тысячелетия дважды.
Сначала обманули, сказав, что новая эпоха грянет 1 января 2000 года, и даже приведя сомнительные, но эффектные аргументы. Потом не формально, но фактически попросили прощения (называется «с понтом извиняюсь») и предложили отметить наступление тысячелетия еще раз, уже по-настоящему, 1 января 2001 года.
Кто это такие, которые «обманули», «попросили», «предложили», — более или менее ясно. Это мы. Зачем мы таким делом занимаемся — ответ на вопрос более пространен.
Во-первых, жажда праздника. Если вдуматься, других забот нет. С работой все понятно: дорожка протоптана, сроки известны, зарплата, если ее выдают, чудес не обещает. В среднестатистическом случае нет неожиданностей и с семьей. Простор творческому воображению — только в устройстве досуга, развлечений, праздников. Так и дофантазировались до двух встреч одного Нового года.
Отсюда — во-вторых: изощренная изобретательность человечества и особенно его передового отряда, работников индустрии отдыха и рекламы. Здесь выработаны такие механизмы убеждения, что захоти они — мы бы эти миллениумы гуляли каждый месяц.
Примыкающее сюда — в-третьих. Изношенность религиозности и морали, которые прежде могли бы и не позволить так бесцеремонно обойтись с Писанием. Рождество, в конце концов, случилось лишь однажды.
В-четвертых, для праздников и суперпраздников есть возможности. В зажиточном мире — материальные и технические, в ином — подогреваемые этим примером идейные мотивы. Не то чтобы у благовещенских учителей вдруг появились деньги, но и они 31 декабря 2000 года сядут под дубль-елку. Сознание всегда опережает бытие — в Благовещенске тоже. Пермь живет мыслью, что она первой из больших европейских городов войдет в третье тысячелетие, — все для того, чтоб напомнить: Европа начинается в Перми. (Можно ведь и наоборот: Европа в Перми кончается — но об этом неохота.)
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу