Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Или:

Ленин ему говорит: «Мужика теснить ты не имеешь права. Значит, как друга своего я наказать тебя должен примерно». Поцеловал тут Ленин друга-то, отвернулся и велел расстрелять его.

Однако интересно спуститься с государственных высот (вожди, вера в утопию, миф о коммунизме, «Котлован», «Чевенгур») к низам уличным, дворовым, кухонным. Социальная психология на этом уровне управляется той же мифопоэтической традицией. Коллективная общенародная фантазия тут запечатлелась в блатной песне, анекдоте и жанре, не имеющем пока определения, условно его можно назвать фантастической былью или дикой историей. В отличие от анекдота, заведомо пародирующего действительность, эти истории рассказывались с установкой на полную достоверность и в качестве правдивых кочевали по всей стране на протяжении поколений.

В Московском зоопарке раскрыли американского шпиона. Жил в обезьяннике, никто не знал. Несколько лет скрывался.

В Китае мужчина родил. Это пока один случай в мире.

Чарли Чаплин дает миллион тому, кто сможет выпустить двадцать дымовых колец и потом нанизать все на одну струю.

Многих собак награждали орденами и медалями. В дивизии генерала Доватора нескольких лошадей наградили. На Втором Украинском фронте всю войну прошел верблюд, лично Чуйков дал ему орден.

Академия наук дает миллион тому, кто найдет третье слово с окончанием на «зо». Два есть — «железо» и «пузо».

Пеньковский продал такие секреты американцам, что его расстрелять было мало — сожгли в топке.

И масса бытовых и любовных историй: о супруге полковника, живущей с его догом; о пропавших женах и их кольцах, обнаруженных в колодце; о матерящихся усатых младенцах в колясках; о пирожках с человечиной.

Или такая патриотическая история о футболе.

У Боброва (вариант — Бутусов) была на правой ноге красная повязка. Значит, бить можно только левой — иначе убьет. Приехали американцы, у них на воротах обезьяна, берет все мячи. Наши проигрывают. В перерыве тренер звонит в Кремль, плачет. Лично Сталин берет трубку и говорит: «Разрешаю товарищу Боброву бить правой ногой». Бобер ударил — обезьяна насмерть: грудная клетка сломана.

Здесь с абсолютной точностью воспроизводится мифопоэтическая схема: небожитель посылает героя-полубога уничтожить чудовище.

Советское общество было пронизано блуждающими сюжетами, которые обрастали специфическими для времени и места деталями. Возможно, это привилегия сравнительно молодой цивилизации. Если анекдот заменяет сатиру, блатная песня удовлетворяет тягу к романтике, то фантастические были восполняют потребность в волшебной сказке. Печь Бабы-яги, компенсированная на Западе триллером и его предшественником — готическим романом, в Советском Союзе превращалась в пирожки с человечиной по 4 коп.

Это та потребность в чудесном, о которой Достоевский писал возмущенно:

Все эти анекдоты — верх непорядочности, но знай, что этот тип непорядочного гораздо глубже и дальше распространен, чем мы думаем. Желание соврать с целью осчастливить своего ближнего ты встретишь даже и в самом порядочном обществе, ибо все мы страдаем этой невоздержанностью сердец наших.

Но каким теплом веет от этих «непорядочных» историй, как облагораживает их прошлое — потому что они принадлежат уже прошлому и на смену «невоздержанным сердцам» все чаще приходит рациональный разум.

Я прислушивался к московским слухам и сплетням, убеждаясь, что диких историй почти не осталось, их сменило цивилизованное вранье вроде эпизода с падением Ельцина в воду, обросшего множеством «правдоподобных» деталей. Или внезапный слух, что в Елисеевском продается колбаса по 90 рублей килограмм, — настолько упорный, что газеты дали пояснения. Разве можно сравнивать эту приземленную фантазию с обезьяной-вратарем?!

Мельчает до полного исчезновения герой анекдотов по очень условной пунктирной схеме: Ленин — Чапаев — чукча — абсурдный анекдот без героя вообще (глобус Украины, чернила для пятого класса, тетради в горошек).

Все слабее тютчевское «умом Россию не понять», оно же лебядкинское «Россия есть игра природы, а не ума». Процесс демифологизации бытия очевиден, питательной среды для мифа становится все меньше. Не случайно так распространился соц-арт с его пародийным обожествлением вождей, обыгрыванием событий советской истории, партийной символики. Здесь идет рационализация мифологии — дело сугубо профессиональное.

Процесс нормален и закономерен, и, может быть, мы еще оценим, что именно в освобождении от мифов и есть главная заслуга перестройки. Хотя как литератор я не могу не пожалеть об исчезновении исполненных подлинной поэзии диких историй о повязке Боброва и верблюде-орденоносце. Впрочем, они теперь станут достоянием истории и литературы и войдут в книгу, которая обязательно будет написана, — «Повесть безвременных лет».