Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Смотреть Моисеева было как собирать марки — наглядно расширялся мир. Для меня — почти буквально. Дядя, своей семьи не имевший, слал нам письма и открытки со всех моисеевских гастролей. Помню письмо из Нью-Йорка — в частности, о том, как Моисеев с ближним окружением, в которое дядька входил, посетил стриптиз. Разборчивым полупечатным почерком через дефис — «стрип-тиз». Открытки из Штатов, Мексики, Испании, Франции приходили в самые сумеречные годы. Оттуда же привозились какие-то календари и авторучки.

Но не из корыстного интереса я пристально следил за гастрольными передвижениями моисеевцев. Дело в том, что по мере подрастания ощущал: они — одна из тех очень немногих визитных карточек страны, за которую можно без задней мысли испытывать гордость.

Вот главное.

Игорь Моисеев раньше всех начал делать то, чем не то что никто не занимался, но и думать о таком не мог. Он помещал Россию в мировой контекст — тогда, когда и намека на это не было.

Делал он это самым непосредственным образом — репертуаром, порядком событий, последовательностью танцев. У него камаринская располагалась между хабанерой и танцем гаучо. Многоцветье и разноголосие мира оказывались яркими и внятными. Их можно было почувствовать не умозрительно — а увидеть, услышать, почти потрогать.

И Россия у Моисеева представала органичной частью пестрого заманчивого мира. Ни в коем случае не центром, тем более что в этом пейзаже центра и быть не может: здесь каждая деталь равноправна и равно важна. При этом моисеевские фантазии на темы русских народных танцев были таковы, что удивлялись и восхищались и американцы, и испанцы, и аргентинцы, и больше всех — сами русские.

В музее Нормана Рокуэлла в Стокбридже, штат Массачусетс, — не протолкнуться. В этом дальнем углу Новой Англии нет других привлекательных мест, разве что в Танглвуде — музыкальный фестиваль, откуда я и заехал в Стокбридж после Сибелиуса и Брамса. Но толпы в этом музее объяснимы, особенно в юбилейный год. Рокуэлл оформил в течение 46 лет 322 обложки главного журнала семейного чтения («Сатердей ивнинг пост»), а всего нарисовал за 70 лет своей карьеры 4 тыс. картинок — и построил визуальный ряд американского сознания и даже подсознания. Америка такой, какой он ее изобразил, уже отчасти была (в 50-е) и по сей день такой, патриархальной и добродетельной, внутри себя пребывает.

В московском Манеже главным событием года была выставка Ильи Глазунова. Ее посетил Ельцин, и либеральная пресса до сих пор возмущается, строя зловещие предположения насчет правительственного курса. Хотя простой здравый смысл подсказывает: а куда еще должен ходить президент? Не на выставку же Ильи Кабакова — там, пожалуй, может произойти конфуз вроде хрущевского в том же Манеже. Вряд ли Ельцин стал бы кричать про «пидарасов и абстракцистов», но и порадовался бы кабаковской угрюмой коммунальности вряд ли.

Рассказывают, что Сталин, Черчилль и Рузвельт — в Ялте или в Тегеране — обменялись мнениями об искусстве и пришли к согласию. Я бывал в местах рождения всех троих: особенно причудлива разница между дворцом герцогов Мальборо под Оксфордом и домиком сапожника в Гори. Но такова природа верховной власти в больших странах: правитель не может эстетически слишком сильно удаляться от своего народа, иначе он не останется правителем.

Я пришел на выставку Глазунова в Манеж с презумпцией признания, предполагая раньше, по альбомам, что в его случае идеология исказила живопись. Но солидная ретроспектива с включением совсем ранних работ изумила: Глазунов оказался очень слабым рисовальщиком и живописцем. Все наоборот: это идеология подняла его на уровень широкого — и справедливого — признания.

В журнале «Огонек» в середине 60-х шла всесоюзная дискуссия «Откуда, когда и как вторглась в настоящее искусство абстракция?». Строго говоря, если вести речь о подлинно массовой культуре, такая свирепая постановка вопроса — единственно верная.

Глазунов хорош тем, что самоощущению, самосознанию среднего человека отвечает полностью, стопроцентно. Ту ниш y , которая существует для народного представления о себе, он заполняет без зазора и абстракций. Это главное: без зазора — казалось бы, непременного во взаимоотношениях поэта и толпы. Но тут — рубка «в лапу». Князь — русобород и прямоглаз, простолюдин — попран, но неукротим, враг — черноволос и блудлив, история — кровава, но праведна.