Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Чарли Паркер — идеал, образец, эталон. Художник, творец в нем так далеко отстоит от человека, что образ гениального музыканта двоится во временной перспективе. Дело даже не в алкоголе и наркотиках, составлявших жизнь Паркера в последние двадцать лет — а для него это означает с четырнадцати до тридцати четырех. Эти пристрастия давно и успешно сочетаются с искусством, и если взять только музыку, то алкоголик Мусоргский и наркоман Леннон составят Паркеру неплохую компанию.

Но дело, повторим, не только в виски и героине. В Чарли Паркере не было ничего, что бы изобличало великий талант. Предельно заурядная внешность склонного к полноте негра, выглядевшего всегда старше своих лет. Стиль одежды, тяготеющий к мещанской добропорядочности: никаких изысков и неожиданностей, обязательный пиджак с галстуком, шляпа. Манера общения, которую многие считали хамелеонской: Паркер не встревал в споры, не произносил ничего парадоксального и острого, поддакивал и подлаживался к собеседнику.

В компании звезд джаза 40-х годов, создавших стиль «бибоп», Паркер казался бесцветным. В нем не было ни экстравагантности Диззи Гиллеспи, ни угрюмой сосредоточенности Телониуса Монка, ни блистательности Чарли Кристиана. Ахматова могла бы про него написать: «Когда б вы знали, из какого сора…», потому что с саксофоном в руках Чарли Паркер становился тем, кем остался в истории: величайшим джазовым музыкантом всех времен.

У Паркера было лишь одно человеческое качество, выделявшее его из общего ряда, — успех у женщин. При всей личной посредственности этот черный толстяк увлекал тонких белокурых дам, стоящих во всех отношениях неизмеримо выше него: по красоте, интеллекту, вкусам, социальному статусу. Примечательно, что своих любовниц и будущих жен (а всего жен было четыре) Паркер уводил из джазовых кафе и клубов, и надо думать, что эти женщины, и оставшись с ним наедине, продолжали слышать его игру. Или, может быть, он играл персонально для них, перед тем как выключить свет? Так или иначе, бурная сексуальная жизнь Чарли Паркера — сильнейший довод в пользу известного тезиса о сходстве музыки с любовью. Как писал Маяковский: «…как будто лили любовь и похоть медью труб». Паркер наверняка знал о тождестве оргазма и коды, потому и подходил к женщинам уверенно и победно. (Об этом тождестве, кстати, хорошо знают в столице американского джаза — Новом Орлеане, где джазовые кафе перемежаются публичными домами, дополняя и перекрывая друг друга.)

Таким образом, незаурядность Паркера в любви — того же свойства, что талантливость в музыке. Все остальное, что о нем известно, говорит против его необычности, и в этом загадка. Почему этот малоинтересный человек в пиджачке превращался во вдохновенного импровизатора на сцене? Что это вообще такое — стихия импровизации? Культуролог Юрий Лотман писал о том, что в мировой культуре сосуществуют две эстетики: эстетика тождества и эстетика противопоставления. Выразительный пример первой — скажем, искусство иконы, когда прекрасное создается обязательным и неуклонным следованием канону. Образец второй эстетики — джаз. Здесь ни одна мелодия в принципе не должна и не может повторять другую. Здесь нотная запись не означает ничего, и «Караван» Дюка Эллингтона имеет очень мало общего с «Караваном» Каунта Бейзи. Джаз — наиболее персональное из видов искусств, потому что произведение — номинально то же самое — тут создается каждый раз заново, и сколько музыкантов — столько и авторов.

Джаз восходит к тем древним временам человеческой культуры, когда не существовало разделения на сочинение и исполнение, когда композитор и исполнитель сливались воедино. В дальнейшем музыка пошла по пути разделения этих ролей, и лишь джаз оставил за собой первобытную импровизацию. Имеет значение только процесс творения, все, что до и после, — не важно.

Вот так и прожил жизнь Чарли Паркер. Но мы готовы смириться с самоценным бытием сольной импровизации — в конце концов, это пять, ну семь минут. Но остаются горечь и недоумение, когда речь идет о сыгранной в виде джазовой пьесы целой человеческой жизни. Пусть даже такой короткой, как у Чарли Паркера. Хотя и тут он оставил загадку: есть подозрение, что он прожил дольше, чем это значилось в документах и казалось его родственникам и друзьям. Когда врач в нью-йоркской больнице констатировал его смерть от воспаления легких, язвы желудка, цирроза печени и сердечного приступа, он не знал возраста пациента и записал приблизительно: шестьдесят — шестьдесят пять лет. Паркеру было тридцать четыре.