Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Можно упрекнуть Парфенова в упрощении истории, но он не занимается самовыражением, а работает на аудиторию. Его «Живой Пушкин» в самом деле сложнее и тоньше «Российской империи» — настолько, насколько художественное сознание российского человека развито лучше исторического, насколько литература ближе и дороже, чем политика.

«Живой Пушкин» вверг телезрителя в то, чего тот прежде не знал — светскость в трактовке сакрального. Читатель, правда, был знаком: «Прогулки с Пушкиным» Абрама Терца — Андрея Синявского одухотворяют фильм. Парфенов все пять серий гуляет с Пушкиным буквально — беспрерывно двигаясь: пешком, верхом, в коляске, на лодке. Останавливается лишь для того, чтобы обратить внимание на пустяк (тоже школа Синявского): желтые ладони матери поэта, его рост (166 см) и рост Натали (176 см), математический ступор («Пушкин не понимал, что такое деление»). Насколько же это ценнее, чем многотомные изыскания. Десять сантиметров разницы — вот и Черная речка!

О смерти Пушкина ведущий говорит трогательно, создавая ощущение общего подлинного горя: точно такое чувство острой жалости и утраты испытываешь, стоя в смертной комнате на Мойке. То ли Парфенов хороший актер, то ли вправду у него перехватывает горло — подходит и то и другое.

Так же срабатывает другой эмоциональный «срыв»: рассказывая о том, как за два дня до дуэли Пушкин с Натали и Дантес с Екатериной провели вечер у Вяземских, Парфенов говорит в сердцах: «Вот это уму непостижимо». Акцент поставлен благородно — удивление, и только.

При этом тема треугольника трактуется традиционно: «показным романом» названы отношения Дантеса с Натали, хотя новые публикации переписки Дантеса дают иную картину (влюбленность была искренней и взаимной, но осталась платонической). Однако и этот фильм снят для миллионов. «Живой Пушкин» не отступает от принятого канона, но наглядно и эффектно показывает, что и в канонических рамках возможна свобода. Отличие от традиции «Пушкин — член Политбюро» (слова Пастернака в 1937 году), фарсово возрожденной в 1999-м — не в «что», а в «как». Такой Пушкин — живой.

Живость — опять-таки (как потом аукнулось в «Российской империи») в словесной перекличке времен: «Немецкая слобода — экологически чистый район», «какой «немолчный говор» Бахчисарайского фонтана, когда из него вытекает литр воды в сутки», «Одесса — южнорусский Гонконг XIX века», «зачистки предместий польской столицы», «народ безмолвствует — главная пословица про электорат». Очень хороша самая первая фраза: «Северная Эфиопия. Кстати, время тут московское».

Мифическая прародина Пушкина (вроде доказали, что Ганнибал происходил из Северного Камеруна, но здесь сознательно выдерживается хрестоматийная канва), Эфиопия выступает композиционной опорой фильма, появляясь в начале, в середине, в финале.

Таких опор Парфенов и режиссер Вера Сторожева нашли несколько. Содержательная — биографический «пустяк». Темповая — непрерывное движение ведущего. Жанровая — принцип теленовостей: при упоминании имени или места на экране появляется лицо, дом, пейзаж. Стилистическая — вставки комичного «немого кино» с титрами и слышным стрекотом камеры (отличный исполнитель роли Пушкина — Владимир Довжик). Вещественная — фрак Парфенова. Эмоциональная — задыхание Парфенова.

То есть снова речь идет о методе, верно (а оказалось, и безошибочно) выбранной точке зрения. Под правильным углом все видится и звучит многозначительно. «Время служак и бдительности» сказано о николаевском времени — снова аллюзии, как с гимном в «Российской империи», как с комплексом Запада (здесь еще «французскость» и «русскость» Пушкина, космополитизм с патриотизмом). Ракурс улавливает не столько события и факты, сколько настроения и дух.

Разумеется, давно «тиран уже не злодей, а посредственность», как написал в стихотворении «Конец века» Бродский. Но странным образом мало что изменилось с выборностью руководства. По-прежнему власть от Бога: вы отцы, мы ваши дети. Хотя оснований к обожествлению власти со времен тотальной грамотности и всеобщего избирательного права — вроде бы нет. Как в массе Маринину и Незнанского всегда будут читать больше, чем Искандера или Битова, и это нормально, а полные залы соберет «Сирота казанская», но не «Хрусталёв, машину!», так и яркий интеллектуал не пробьется на вершину. Действует принцип судейства фигурного катания: отсекаются высшая и низшая оценки. При всем этом два главных мотива в России неизменны: стыд за власть и страх власти. Хрущев — Сталин, Черненко — Андропов, Ельцин — Путин.