Максим Кантор - Сетевые публикации

Речь сегодня идет о радикально ином понимании роли церкви, которое несет с собой Реформация. Как это нередко бывает в России, народное сознание подстраивается под внедренную социальную перемену задним числом: во время первого сошествия капитализма на Русь обнаружилось, что в России нет пролетариата, надо было его срочно изобретать; а во время второго пришествия капитализма выяснилось, что не хватает здорового лютеранского эгоизма, которым легко управлять. Не хватает основного рычага, чтобы личный интерес обрушил коллективное сознание, а рычаг такой очень нужен. Община хороша для маевок и коллективного планового хозяйства, а чтобы качественно работать в корпорации, нужно совсем иное. Максимально секуляризированная религия, личная ответственность служителя, право паствы судить о пастыре, каждый сам себе пастырь — это все манера рассуждения протестантской общины, вовсе не православного мира. И метаморфоза в общественном сознании тех людей, которые вчера горевали об утраченной вере отцов, любопытна. Идея возникновения капитализма из протестантизма (описанный Вебером феномен) стала причиной новых комплексов в России. В который уже раз Россия испытала чувство культурной несостоятельности: мало было нам татарского ига, мало было нам злокозненного коммунизма, мало было нам планового хозяйства, вот оказывается теперь, что и религия у нас некондиционная. В приличных странах вон во что верят, а у нас?

Некогда Николай Бердяев выводил истоки русского коммунизма из феномена православной общины, идеалы общины стали основой толстовства — и, как это повелось при тотальном переломе в России (см. реформы Петра, Столыпина и Троцкого), именно общинный уклад и является тем, что требуется рушить до конца, в прах. Таким образом, хотя мы и повторяем советскую риторику касательно священнослужителей сегодня, суть ее противоположная: желание радикального искоренения социалистических основ общества ведет к отрицанию православия. То есть сегодняшний антиклерикальный пафос, собственно говоря, проходит по ведомству столыпинских и троцкистских реформ — искоренение общинного сознания вообще, замена такового на сознание корпоративное.

Переделать Россию в пятьсот дней, введя кооперативы, — это семечки; возникает желание более дерзновенное — изменить культурную природу Отечества, призвав православие к ответу. Сколь перспективно было бы ввести строгие молельные дома, в которых прихожане будут обмениваться сдержанными рукопожатиями, а ответственность каждого перед своей корпорацией рукопожатных составит первый урок в бизнесе! Реально ли заменить православную веру Отечества на протестантскую — сказать затруднительно. Изменение народа на генетическом уровне социальными практиками еще не опробовано. То есть программы в 30-е годы ушедшего века писались, но неловко вспоминать авторов и предложенные методы лечения.

В условиях гражданской смуты рушить и церковь как последнюю моральную скрепу общества — опрометчиво, если не сказать больше. И хотя призыв к нестяжательству можно лишь приветствовать, будет вовсе славно, если мораль сия будет применяться не выборочно, но повсеместно.

Желание просвещенной публики идти стопами графа Толстого в критике неправды, в частности неправды церковной, понятно, но следование графу не вполне последовательно.

Отказаться от стяжательства — достойно. Стяжательство есть позор и непоправимая беда для человеческой натуры. Об этом задолго до возникновения христианства предупреждали Платон, Диоген Синопский, Антисфен и Сенека. Деньги уродуют человеческую натуру непоправимо, а изобретательность в добыче богатства мобилизует хитрость, ловкость, лживость, властность — но отнюдь не доброту и сострадание. Церковь в этом смысле с античными мыслителями сугубо солидарна. Жизнь отдельных пастырей и простые сельские храмы как нельзя лучше это иллюстрируют.

Однако сам по себе институт церкви и жизнь ее главных предстоятелей — это нечто иное. Пий XII отмечен в истории минувшего века малопривлекательными вещами, но авторитет папства это поколебать не смогло, и слава Богу, что так. Претензия, вмененная обществом храму и патриарху, должна быть переадресована всей русской культуре, воспитанной на осмыслении Православной церкви.

Пышность убранства церкви есть воплощение славы Господа, есть элемент обрядовой веры — веры тысяч и миллионов бесправных и беззащитных. Личность предстоятеля может быть сугубо ничтожна, но в той мере, в какой он предстоятель, он воплощает и те Покрова Богородицы, которыми все еще укрыт обманутый вкладчик. В этой вере можно сомневаться, сам обряд можно обсудить в теологическом диспуте. В конце концов, можно пенять князю Владимиру, зачем выбрал православие, а не иудаизм, где убранство храма попроще. Можно, как говорено выше, алкать перемены православия на лютеранство и полагать, что вслед за лютеровской «боевой проповедью против турок» возникнет новый поворот в замирении Кавказа. А можно — и это наиболее благородно для менеджера наших дней — обратиться к толстовству.