Алексей Колобродов: Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве

Каждый из перечисленных — роман-трип, и российская политическая реальность более чем адекватна наркотическим видениям в качестве приема. Однако при внимательном чтении мы обнаружим у Проханова явно пелевинское разнообразие расширяющих сознание рецептур. Распространенный вопрос из жаргона сетевых троллей: «Вы что курили, когда такое писали?» — звучал бы тут отнюдь не хохмой.

Симптоматика слишком очевидна.

«Господин Гексоген» можно было написать, покурив «очень хорошей травы» (пелевинское выражение). Тут и периодическое «пробивание на жрачку» с подробным описанием «хавчика», трапез и трапезных — от кремлевских палат до охотничьих домиков, и регулярные мельтешения героя в процессе, который называется «сесть на измену». А сатира в изображении отечественных випов (по сути, сюрреалистский шарж) заставляет вспомнить выражение «поймать хи-хи».

«Политолог» с его скачущим сюжетом и хаотичными передвижениями персонажей, обильными сексуальными сценами (всегда с оттенком насилия), рассыпающимися мотивациями, с трудом удерживаемыми авторской волей (точнее, неволей сугубо конспирологического подхода к отечественным реалиям), явно восходит к кокаиновому приходу. Или экзотическому ныне «винту». Или другим стимуляторам. Проблема в том, что действие кокаина краткосрочно, а «Политолог» весьма объемист и ничуть не потерял бы, уменьшенный, скажем, вдвое. Впрочем, стимуляторы провоцируют на регулярное потребление, которое у наркоманов называется «марафонить».

Наконец, галлюцинаторный насквозь «Теплоход „Иосиф Бродский“» показывает близкое знакомство с ЛСД. Похоже, именно потому «ТИБ» — самый слабый роман трилогии; кислотный трип, как утверждают специалисты, практически невозможно вербализовать.

Также уместно, снова очень по-пелевински, объяснить все три текста разными по воздействию грибами.

Оба писателя деятельно разрабатывают матрицу русского полифонического романа, предоставляя персонажам полную свободу для высказывания идеологий и мировоззрений в допустимой пропорции. Не по-коммерсантовски, а по-достоевски, то есть оставляя за собой если не знание истины в последней инстанции, то право в нужный момент прихлопнуть эту говорильню. Парламент птиц, по Пелевину.

Разница в тактике: Виктор Олегович ближе к концу с вялым эсхатологизмом констатирует «усталость и отвращение», отправляя персонажей в открытый не то космос, не то финал. Симпатии-антипатии Александра Андреевича очевидны на старте, поскольку общеизвестна его собственная имперская идеология с непременным мистическим перебором.

Связывает писателей актуализация русского Серебряного века — с его сплавом политики, мистики и эротики. «Господин Гексоген» начинается с гумилевского центона; Пелевин в романах «Чапаев и Пустота», «Священная книга оборотня» тяготеет к символистскому набору. В книге «Ананасная вода для прекрасной дамы» принципиален, даже на уровне названия, ранний Маяковский. Там же сюжетообразующая роль отводится русскому духовидцу Даниилу Андрееву, чьи визионерские видения травестированы прохановскими трипами в «Теплоходе» и — отчасти — в «Политологе».

Но всё это не столь важно, а принципиально для нашей темы, что оба писателя — ключевые авторы литературной путинианы.

В контексте этого явления забавно перетекание персонажей от одного автора к другому.

Дмитрий Быков в свое время издевательски комментировал послереволюционную романистику — «Хождение по мукам», «Города и годы», «Доктор Живаго»: дескать, в гражданскую войну герои то и дело нос к носу сталкиваются на перекрестках и полустанках России без должных на то, кроме авторского произвола, оснований.

Но здесь-то все куда круче, и не в одном романе, а в нескольких и даже многих сразу, у авторов, кажущихся во многом полярными. Когда от Пелевина к Проханову и обратно деятельно мигрируют протагонисты глянцево известных деятелей.

И — никакого произвола: других медийных фигур, способных быть этапированными в литературу, у писателей для нас просто-напросто нет.

О ком идет речь? Например, кремлевские политологи, готовые в любой момент стать оппозиционными политологами (и никого метаморфоза сия не занимает); Пелевин любит придумывать им квазидостоевские погоняла: Гойда Орестович Пушистый, политтехнолог Гетман, философвизионер Дупин. От превращения «дуги» в «дупу» прототипы угадываются еще легче; собственно, всё та же первая сборная соперничала за право узнать себя в герое «Политолога» Михаиле Львовиче Стрижайло (правда, кое-где у Проханова он назван Яковлевичем, прямо по Довлатову: «отчества моего ты не запомнил, но запомнил, что я — еврей!»). Победил, по общетусовочному мнению, Станислав Белковский.