Леон Арбатский - Последняя тайна рейха. Выстрел в фюрербункере. Дело об исчезновении Гитлера

Мы, пацаны, торжествовали Победу, одоление, наш флаг над рейхстагом. «Сила сил доказала — сила силе не ровня!» Взрослые — до смерти уставшие за четыре года лихолетья, натерпевшиеся всякой беды, были счастливы окончанием войны. Последней войны, как все тогда верили. Ибо казалось немыслимым, что после всего, что произошло за эти годы, у кого-нибудь снова поднимется рука…

На другой день ребята с нашего двора собрались в обычном месте — у трансформаторной будки, украшенной пиратской символикой. Здесь, под сенью Веселого Роджера, окруженного надписью «Не подходи, убьет!», состоялся суд над Адольфом Гитлером. У многих из нас отцы или старшие братья были убиты, пропали без вести, оказались изувеченными, изуродованными, контуженными. И матерям нашим, до времени поседевшим, и нам самим за годы войны довелось хлебнуть лиха. Обвинения формулировать не требовалось. Защитника у подсудимого не нашлось. Обсуждалась лишь мера наказания. Что Гитлера поймают — никто не сомневался. Уж кого-кого, а его поймают. Суд напоминал сюжет «Боевого киносборника № 2», выпущенного в 1942, если не ошибаюсь, году Алма-Атинской киностудией.

По ходу действия в этом фильме бравый солдат Швейк поймал Гитлера и придумывал для него разные казни, но каждый раз его тетушка (которая олицетворяла мирное население Европы) говорила ему: «Швейк, мало!» — и кинозал яростно аплодировал.

Большинством голосов Адольф Гитлер был приговорен к смертной казни через утопление в канализационном коллекторе. Разумеется, этого тоже было мало. Мы не были кровожадными, мы жаждали справедливости…

Странно: когда я вспоминаю войну, мне кажется, что она длилась бесконечно долгой зимой, то слякотно-грязной, то свирепой, с морозами за сорок градусов. Короткие темные дни, долгие беспросветно-черные (потому что затемнение) ночи. А Победа пришла весной. Как счастливы тогда были люди, как любили друг друга! Раньше я исступленно ненавидел соседку по квартире — и было за что. Но в те дни я сам удивлялся себе прежнему — что там было ненавидеть? Дура как дура, временами даже симпатичная… Все окна в тот май были открыты настежь. Никто не работал, и все, что лилось и пахло спиртом, было выпито в первую же неделю. До поздней ночи не умолкали музыка и песни — из одного окна доносилось: «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя» в исполнении хора а-капелла, из другого — патефонное: «Саша, ты помнишь наши встречи?»… А потом расцвела сирень. Ее тогда было много, целое море в двориках Замоскворечья…

В конце мая я попал в Боткинскую больницу в отделение гнойной хирургии. Там война еще не кончилась. В знаменитую московскую клинику тяжелораненых свозили со всех фронтов. Койки стояли впритык даже в коридорах.

Если все же преисподняя существует (хотелось бы на это надеяться!), то в ней наверняка есть отделение гнойной хирургии образца сорок пятого года. Специально для политиков, затевающих войны.

…Все палаты были забиты молодыми парнями — кто с 26-го, кто с 27-го года. Старше встречались редко — те призывы почти полностью полегли на фронтах. За месяц, что я провел в Боткинской, из восьми моих соседей по палате двое умерли, еще четверо выжили, но остались инвалидами. Там я, двенадцатилетний, впервые увидел, как умирают.

Один поступил к нам прямо из операционной. Реанимационных отделений тогда не существовало. Голова его была вся забинтована — оставались только щели для глаз и рта. Он лежал молча, без движения, и только по тяжелому, со свистом, дыханию можно было понять, что он еще жив. Шли дни, лучше ему не становилось. Но однажды утром, когда в палату принесли газеты, мы вдруг услышали его свистящий шепот: «Гитлера пымали?»

…В одном из романов братьев Стругацких герой пытается вспомнить: кто такой Гитлер? «Кажется, это один из диктаторов эпохи позднего империализма». Наверное, так и будет. А для нас, его современников, в этом непропорционально сложенном человеке с усиками и косой челкой, страдавшем скоплением газов в кишечнике, воплотилось Мировое Зло — черная клубящаяся тьма, которую нельзя постичь разумом. Ибо понять — значит простить.

Нет в истории другого человека, которого так страстно ненавидели бы столько людей — во времена Чингисхана и Атиллы мир не был еще так густо заселен. Эта ненависть, казалось, сама по себе должна была испепелить его на расстоянии. В конце концов, наверное, не так уж и важно — отравился он, застрелился или подох своей смертью где-нибудь в немецкой колонии в Эквадоре.