Сергей Гандлевский: Эссе, статьи, рецензии

Без сознания лежит.

Вообще-то, всякая хорошая литература так и пишется: когда к читателю относятся как к ровне, а не опускаются до воображаемого уровня его понимания. Заинтересованность передастся публике сама собой, если автор заинтересован в своем предмете. А Алексей Цветков, как я сказал, в своем предмете заинтересован. Сквозь эти детские стихи просвечивает и взрослая цветковская лирика. Юмор, сантимент, игра слов, абсурд, натурфилософские нотки обэриутского толка встречаются в “Бестиарии” примерно в тех же пропорциях, что и всюду у Цветкова. Единственная возрастная уступка, на которую пошел поэт, – ограничение своего обширного словаря и спрямление синтаксиса.

Книга проиллюстрирована тринадцатилетней Дусей Слепухиной. Картинки, на мой вкус, талантливые.

В жизни торжество справедливости – большая редкость. Но все-таки просветы случаются. Примером и доказательством тому – выход этой книжки. Я рад за ее автора, надеюсь, что и читателям – большим и маленьким – “Бестиарий” будет в радость. Словом, мои поздравления!

2004

“Лирика…” – снисходительно роняют основательные люди, когда разговор затуманивается, слова теряют азбучную определенность и энергично зажимать пальцы в перечислении данностей не получается. С этой вполне, впрочем, здравой точки зрения, стихи Владимира Гандельсмана – лирика чистой воды. Автор пользуется жанром по прямому назначению. Поэта гипнотизируют такие неподотчетные разуму мгновения и паузы жизни, которые запечатлеть по силам только лирическому стихотворению:

Сюжет книги “Эдип” – досознательное прозябание детства. Пышное название сборника оправдано пафосом гордости и горечи. Герой, одаренный свыше, еще не знает по малолетству, что выбор пал именно на него, что его избранничество – одновременно и отверженность, сулящая несчастья не ему одному. Здорово передана оторопь перед абсолютным, под стать ясновидению, зрением собственной памяти:

Наблюдательность Гандельсмана граничит со сладострастием. Поэтическая чувственность предельно изощрена. Внимание к подробностям – ненормальное, невзрослое. Станционный гудрон вызывает в воображении автора гречку, рассыпанную по клеенке; та в свою очередь – запахом и бледной зеленью – отсылает обратно к станции, промелькнувшей за окном купе несколько десятилетий назад. “Я в жизни лучшего не знал”, – утверждает поэт. И с ним с облегчением согласится каждый, кто не вовсе забыл бездоказательную правоту детства. Вереница сообщающихся озарений-воспоминаний передана мастерски и повергает читателя в состояние дежавю.

В живом даровании – как и в подлинном человеческом облике, в отличие от фоторобота, – должно угадываться родство. Иосиф Бродский в давнишнем и очень лестном напутствии возводил авторскую манеру Гандельсмана к Пастернаку. На мой слух, в этих стихах больше от самого Бродского. Кстати, бродские интонации, там, где они выбиваются на поверхность, идут стихам Гандельсмана во вред, как и любым стихам, ибо все, что Бродский имел сказать, им же и сказано. Но мне по-прежнему слышны и дороги в лирике Гандельсмана отзвуки поэзии Набокова. Для меня очевидно как плодотворное влияние Набокова-поэта на нынешнюю поэзию, так и недооцененность этого влияния. Набоков рано отвлекся на прозу, в которой воплотился в совершенстве – ни убавить ни прибавить. А вот в поэзии он оставил несколько гениальных набросков, которые могут найти не только подражателей, но и продолжателей. Умение Гандельсмана воссоздавать смятенную наплывом чувств речь, так подавать слово, чтобы рикошетом поразить несколько смыслов сразу, да и лирический эгоцентризм – приводят на память стихи Набокова.

Даже педант версификации спишет на лирический напор огрехи стиха: скорее всего это – уже стиль. Блеклые испаряющиеся рифмы тонут в хитросплетениях синтаксиса, и стихи читаются на одном дыхании, их трудно цитировать построчно и вылущивать афоризмы. Автор и не собирается унижать повествования смыслом в прозаическом значении, пишет, “ зачем – ни разу не спросив”.