Сергей Гандлевский - Эссе, статьи, рецензии

Кибиров говорит, что ему нужно кому-нибудь завидовать. Вот пусть и завидует себе будущему, потому что, в конце концов, самый достойный соперник настоящего художника – только он сам, его забегающая вперед тень.

1993

Таким двусмысленным обещанием-утешением заканчивается книжка стихотворений поэта Михаила Айзенберга “Указатель имен”. Легкость, если под ней понимать поэтичное поэтическое легкомыслие, очевидность сказанного, накатанную складность слога, не присуща этому творчеству вовсе. Стихи Айзенберга – нелегкое чтение. В даровании его – меньше от праздника, больше от чувства долга: и без него нельзя, и с ним непросто. Вечное противостояние искусства тлену усугублено здесь хорошо известными исключительными обстоятельствами времени и места: тотальным распадом духовного вещества, буднями удушья. Это стихи, добытые из скрежета тишины, из шелестящих шагов расходившихся нервов, из неухоженной, но отборной речи очередей и трамвайной давки. Поэт не дает ни себе, ни читателю поблажки и роздыха в экскурсии по своим и нашим обыденным мукам. Но в случае творческой удачи, “выпрямительного вздоха” облегчение приходит нежданно-негаданно не логическим (логика тут бессильна), а гармоническим путем, каким и бывает, каким и должно быть подлинное выстраданное избавление. “Указатель имен” в итоге – учебник духовного прямохождения. Вполне он отвечает потребностям и запросам только автора, но волнует каждого, для кого эта задача насущна.

Доброжелательные и умные критики отмечали смысловые темноты, свойственные некоторым (по-преимуществу ранним) вещам Айзенберга; эту особенность стиля обосновали уважительными причинами, сочли непременным качеством айзенберговской эстетики. Добавлю и свое предположение, расхожее, но вполне вероятное.

Поэты, как правило, развиваются в сторону простоты самовыражения. Возраст вносит ясность в невнятицу переживаний, мастерство взыскует точности высказывания, а круг читателей, расширяясь, исподволь приучает к общительности и нелюдимый поэтический темперамент. Айзенберг – не исключение.

Но пользы от долгого вынужденного затворничества оказалось, может быть, больше, чем вреда: там, на отшибе, чеканили свою монету; ее трудновато конвертировать, но с ней приходиться считаться, это – не бумажки.

В книге “Указатель имен” много поэтических удач. От всего сердца пожелаю автору успеха у публики. Успех нужен поэту; не меньше нужно признание авторских заслуг и читателю, потому что благодарное чтение оборачивается новым творчеством – уже читательским.

Нам открыли душу и подали руку. Легкого способа нет, разве что под конец, когда, как в вымышленной книге вымышленного героя, Себастьяна Найта, внезапно распуталось жизненное хитросплетение и распустился узел, наиболее мучительный для человека, – он сам.

1994

Четверть века назад, когда мы познакомились, Алексей Цветков был сложившимся двадцатипятилетним поэтом, а я, недавний школьник, только начинал заниматься литературой. Теперь мы с ним, вопреки арифметике, ровесники. Но мое юношеское восхищение его талантом не претерпело изменений, хотя с годами многие установления и авторитеты былого, мягко говоря, сдали.

Цветков – уроженец провинции; не знаю, как где, но в России это значимое понятие. Провинциализм, истолкованный как личная обида, оставляет на потерпевшем пожизненную печать растиньячества. Но недюжинная личность – теперь я о Цветкове – вольна ощутить провинциальность как иносказание о здешнем прозябании и томлении, как притчу о человеческой неполноценности и возвести факт биографии в степень духовной жажды.

Одна из характеристик таланта вообще – это как раз обостренное чувство онтологической ущербности, жадное и ревнивое, подростковое и провинциальное отношение к миру. Commе il faut Толстого, великосветская озабоченность Пушкина – того же происхождения. А “полноценный” человек, “столичный” человек – одновременно и уморителен и чудовищен.

Уже к началу знакомства Цветков обогнал в учености друзей, за последовавшие годы мы отстали от него навсегда. Я не считаю его лучше или сильнее прочих замечательных людей, с которыми сводили меня обстоятельства, – нет, он человек как человек, хороший человек. Но исключительную насыщенность и драматизм цветковской внутренней жизни я объясняю тем, что он, как и все мы, грешные, хочет себе нравиться, но – и в этом его особенность – не может, если не почувствует за собой всей правоты. В этом тщетном стремлении совпасть с истиной, не подгоняя ее под себя, мало смирения, но какой стимул для развития!