Максим Кантор: Каждый пишет, что он слышит

Так и жили, тем держались. Но устали — и высшим благом была прокламирована личная независимость. И однажды концептуалист Кабаков создал инсталляцию «Человек, который улетел» и показал пустое место, оставшееся после человека, уставшего от общества. Кабаковский персонаж соорудил из подтяжек катапульту и улетел на свободу — прочь от дурацкой реальности, в хорошие страны. Пустое место, оставшееся от улетевшего человека, и есть образ интеллигенции наших дней. Образ растаял.

Собственно, постмодернизм (в том числе и российский постмодернизм: Кабаков, Пригов, Рубинштейн и т. п.) был защитной реакцией культуры на экзистенциализм. Определенность надоела, прискучил пионерский героизм, надоело равенство в беде, захотелось веселого ни к чему не привязанного дискурса, свободы! Захотелось личной независимости, и прежде всего от тусклой народной судьбы. «В будущее возьмут не всех», — гласила программная фраза концептуалиста Кабакова. А вот Толстой учил, что брать надо всех. И Маяковский про это же говорил. И Высоцкий про это пел.

«Толстый неуклюжий Пьер — архетип русского интеллигента. Он идет в бой не потому, что верит в правоту государства, плевать ему на государство. Не ради Александра и даже не ради России идет Пьер на Бородинское поле. Идет по простой причине — потому что есть слабые, которых требуется защитить. „Это моя дочь, которую я спас из огня“, — говорит о чужом ребенке. Вот и все, так просто.»

Однако нынче приняли другое решение.

Появилась риторика интеллигента, который отстаивает собственные права, а не права какого-то дяди; за свои права пойдет на демонстрации. То есть интеллигент сегодня говорит, что он борется за главное: за абстрактные положения демократии, за права базовые, за общие положения.

Но дело в том, что абстрактной демократии не бывает. Не бывает свободы и прав вообще. Как говорил экзистенциалист Камю: «Человек — это не абстракция». Жизнь конкретна и судьбы людей конкретны. Литература, которая служит абстракции, мертва. Пьеру Безухову или герою Высоцкого с такой моралью родиться невозможно.

Закономерно, что в корпоративном государстве, при наличии корпоративного капитализма возникли корпорации мастеров искусств. Литераторы и художники разделились как прежде, во времена Советской власти, по цехам и секциям, возникли профессиональные связи и табели о рангах. Появились, как в те самые времена, литературные салоны, журнальные иерархи, издательские авторитеты. Литература русского экзистенциализма создавалась любителями — любителем был и Толстой. Но сейчас наступила пора профессионалов, воспитанников литинститутов и питомцев объединений, газетных громовержцев, новых Фадеевых и новых Алексеев Толстых, новых Демьянов Бедных и новых Софроновых.

И непременный компонент литературного салона: у литераторов возникла салонная гражданская позиция.

Как и нужная публикация, и нужная премия, салонная гражданская позиция есть необходимый атрибут профессионала. Гражданская позиция не связана с обычными гражданами, но обозначает особую писательскую миссию. Профессия литератора допускает отдельное существование гражданственной позиции и отдельное существование рыночной продукции. Общий балл должен соответствовать образцам, но гражданская позиция существует не в литературном образе, а как бы довеском. Можно писать бульварную литературу, а гражданскую позицию заработать на трибуне — дослать сухим пайком. Это здравый подход, он совершенно не соответствует критериям экзистенциализма — ну так ведь с общей моралью было покончено.

Теперь мораль корпоративная, цеховая, и литература тоже корпоративная. Националисты отдельно, постмодернисты отдельно, бытописатели отдельно, и они друг другу не мешают, даже и не спорят. Встречаясь на митингах, они не ссорятся, поскольку гражданские позиции, как и премии, не связаны с жизнью и творчеством.

Худшее, что может сделать литератор, это нарушить корпоративную мораль — вот Захар Прилепин попытался спросить нечто некондиционное, и ему теперь долго придется объяснять, что он имел в виду, чтобы безболезненно встроиться в ряды салона.

Русское общество каким было, таким и осталось — разве что феодалы-богачи появились, вот и все. По-прежнему рыбачат в Баренцевом море рыбаки; алкаши по-прежнему едут из Москвы в Петушки, считая глотки бормотухи; как раньше, зэки топчут зону — не проштрафившиеся нефтяники, а обычные жалкие люди. И жилье дорогое, и пенсии маленькие. И электричество с водоснабжением подорожало. И бедных много. «Я пол-литра куплю, валидолу куплю, двести сыра и двести „любительской“», — как Галич пел. Реальность российская, она от века такова. Только вот роль интеллигента поменялась — интеллигенту теперь кажется, что его миссия в том, чтобы улететь к прогрессу. Описаний нищеты и бесправия, войн и горя в современной русской литературе исчезающе мало. Не то чтобы этих явлений не стало, но пишут о них крайне редко и коротко. Некоторое время писали про непростые бандитские будни, но про среднеарифметического человека с небольшой пенсией или про жителя Музари-Шарифа, в которого последовательно стреляли русские, англичане и американцы, не напишут. И про баб, слобожан, учащихся и слесарей в электричке не напишут тоже. И вот странность: исчезли книжки про детей.