Максим Кантор: Каждый пишет, что он слышит

Принято повторять формулу «все мы вышли из „Шинели“ Гоголя»: сочувствие униженным и оскорбленным есть оселок русской литературы. Это и была миссия русского интеллигента — встать между униженной чернью и чиновником, принять на себя удар, стать адвокатом безъязыких и обиженных. «На каждой капле слезовой течи распял себя на кресте», а иначе зачем искусство, если оно не спасает слабого?

Я добавлю к образу шинели бородинские флеши.

В конце концов, где и должна была пригодиться шинель, как не на войне. Толстой однажды показал, как униженных и оскорбленных следует защищать. Можно долго колебаться, охранять свои привилегии, но однажды приходится делать выбор, как сделал выбор Пьер, как сделал выбор Зиновьев, как его сделал сам Толстой — как это принято среди русских писателей. Встань на сторону слабых, будь с чернью — свои преимущества сочти тщетою, по словам апостола Павла. Это и есть общее правило русского интеллигента. Если война, то воюй, если революция, иди в революцию. Если имеешь что-нибудь большее, чем у соседа, отдай это. В огне брода нет.

Лев Толстой однажды щедрой рукой высыпал в литературу деятельных героев: Болконского, Пьера, Денисова, капитана Тушина, Долохова, Николая и Петю Ростовых, Платона Каратаева и Кутузова хватило на много лет и на много кинолент, в их лучах отогрелись и булгаковские белые офицеры, и Мелихов из «Тихого Дона», Левинсон из «Разгрома», и Штирлиц, и даже герои Высоцкого и Зиновьева вышли оттуда — все они сошли с бородинских флешей Толстого.

Вот толстый неуклюжий Пьер, идущий на поле сражения, — архетип русского интеллигента. Он идет в бой не потому, что верит в правоту государства, плевать ему на государство. Не ради Александра и даже не ради России идет Пьер на Бородинское поле. Идет по простой причине — потому что есть слабые, которых требуется защитить. «Это моя дочь, которую я спас из огня», — говорит о чужом ребенке. Вот и все, так просто.

И мнилось, этой каменной стати довольно, чтобы интеллигенту выстоять. В годы Советской власти и лицемерия аппаратчиков, и во время сталинских лагерей и чисток оставалась эта мораль русского интеллигента, не ищущего выгоды и личной свободы, но поправляющего пенсне, прежде чем встать в общее ополчение.

Власть вас может предать, чиновники вас могут обмануть, система вас может унизить — и так непременно произойдет! Но сила русского интеллигента не в том совсем, чтобы этому произволу противостоять.

Речь об ином. Они, несомненно, унизят и обманут меня. Но никто не может мне помешать защитить того, кто слабее меня. И эта последняя возможность победы — в защите слабого, в защите черни — она делает меня сильнее всех.

Вот с этой моралью стоял Пастернак, с ней выстоял Шаламов, это толстовская неколебимая мораль. Про это и написал Владимов, ради этого работал Зиновьев, про это пел Высоцкий.

Но вдруг мораль эта отказала, покрылась ржой. С годами бородинские баталии интеллигенцию манить перестали: вдруг сделалось понятно, что битву с французской цивилизацией, возможно, стоило бы и проиграть — в конце концов, борьба с цивилизацией до хорошего не доведет: победить-то мы победили, а как бедно живем! Может быть, проиграть разумнее? Мораль акунинского «Турецкого гамбита» и смердяковского анализа двенадцатого года «глупая нация-с победила умную-с» (вот он, точный сюжет акунинского детектива: надо проиграть, чтобы общая цивилизация выиграла) показалась рабочим сценарием будущего. Постепенно в русской культуре сложилась стратегия не героическая, но прагматическая. И под влиянием практических обстоятельств роль интеллигента была переосмыслена, и русская литература мимикрировала.

Сказалась неприязнь к пафосу: мы не любили образы пионеров-героев и Зои Космодемьянской, героев-панфиловцев и челюскинцев, это представлялось ходульным и жалким — вместе с этими навязанными нам героями ушли в небытие и Григорий Мелихов, и Теркин, и рыбак Владимова, и алкаш Ерофеева, и философ Зиновьева. Было дискредитировано то общее, поделенное на всех чувство бытия, которое только и образует героев. Возникло нечто взамен: индивидуальный успех, личная свобода, но, парадоксальным образом, отдельно стоящего героя создать не получилось.

Ни соц-арт в изобразительном искусстве, ни концептуализм (наследник иронии и сарказма обиженных диссидентов), ни поэзия восьмидесятых, ни свободолюбивый дискурс постмодернизма не создали героя, которому хочется подражать и которого можно любить. И связано это с тем, что общее дело было признано недействительным. Платон полагал, что миссия поэтов в государстве прославлять подвиги героев и тем самым давать пример детям. Искусство обязано учить хорошему и сплотить людей — мысль банальная, но в государстве необходимая. Надо выстоять всем вместе, иначе как и зачем жить? Герой — он героем является потому, что защищает других. У Маяковского есть образ (образ искусства, религии, ответственности поэта) — большой Человек. Этот Человек стоит, как страж общества, призванный следить, чтобы счастья досталось всем и никого не обделили: «…жду, чтоб землей обезлюбленной вместе, всей мировой человечьей гущей… сто лет стоял, буду и двести, стоять пригвожденный — этого ждущий». Это одно из самых точных описаний русского классического интеллигента: зануды и моралиста, человека несгибаемого.