Олег Павлов - Гефсиманское время (сборник)

Что же случилось в нашем веке? А вот что – сменился дух бюрократии.

Отмена почти всех социальных гарантий для граждан, «бесплатных прав», обозначала поворот государства и общества к свободным экономическим отношениям, но не была еще бесчеловечной и не узаконивала деления российских граждан на сытых и голодных. Бедность, нищету надо признать общественным злом, но не для того, чтоб огородить беднейшие слои населения как общественно-опасную, заразную свалку мусора, а чтоб спасать людей с этой свалки, вызволять из бедности и в конце концов – гарантировать каждому гражданину страны социальную защиту, работу, достойную человека оплату труда. Но гарантий подобных все же не вымаливать пристало у чиновников, а требовать. Отчего у нас такое высокое значение имеет «совесть», «честность» в глазах людей, так что именно быть совестливыми да человечными требуют они от чиновников? Все хотят «честного президента», «честного директора», то есть честного человека на каком бы то ни было государственном посту, который не станет воровать по доброй воле и будет как родных жалеть простых граждан… Да пусть будет злым, даже пусть нечестным, но повинуется закону! Или это идеализм наш таков, что нам надо обязательно верить и мы никак не хотим принудить чиновников подписать с нами некий общественный договор и строго следить потом уж за тем, чтоб они исполняли его как и положено. Ведь это мы их нанимаем на работу, платим им зарплату – хорош тот подрядчик, который нанимает работника, а после плюхается перед ним на колени, крестится да молится на него – не обмани! не укради! не обидь! Мы ведь сами не замечаем, как работников своих – тех, кого нанимаем на госслужбу для исполнения конкретных общественных работ – делаем уже-то своими хозяевами . Праведно, правильно – это когда мы примем человечный, в своих интересах закон, и будем сами надзирать за его исполнением, сурово да безжалостно карать всех соблазнившихся на чужое или жизнями чужими бездарно распорядившихся. Неправедно, неправильно – это когда мы кличем во власть людей человечных да совестливых (подозревая-то в каждом власть имущем вора!), чтоб они бесчеловечность наших законов, наших порядков совестили да смягчали, прощая заодно и наши грешки, за что мы им тоже какие-нибудь грешки с легкой душой простим.

Демократия по правде-то дарует человеку в его жизни облегчения самые малые – несколько гражданских свобод, которыми не всякий и воспользуется. Свободы эти – жизненно необходимы людям деятельным или творческим. Надетое на человека дышло давило сильней, по-живому, не отсутствием свобод. Есть ведь места, где человек поневоле лишен свободы – те же тюрьмы, лагеря, детдома, психбольницы, инвалидные интернаты, казармы… А к людям и не стало отношение со стороны государства человечней. Оно, государство, до сих пор карает, а не милует, не делая разницы, например, между рецидивистом и малолеткой. Что менялось в условиях содержания заключенных или душевнобольных? Ничего. Что менялось в буквах законов, давящих человека? Ничегошеньки. Все как глухие прошли мимо самой кричащей людской боли – что условия содержания людей, где бы то ни было, приближать надо к человеческим условиям – и ушли с головой в эфемерную борьбу за «права человека», без важнейшего прибавления: за права «человека обездоленного», которому насущней всего и могли бы помочь, избавив от каких-то реальных физических страданий, реального бесправия. Помочь надо было всем, кому и тянулось помочь советское общество, но было все же во многом то ли равнодушно, то ли малодушно. Говорить о жестокости, царящей в колонии для малолетних, порожденной, во многом, жестокостью самого режима заключения, было запрещено. Только – парадные рапорты. То же и о насилии в армии, где счет погибшим от неуставщины уже шел-то на десятки тысяч. Но ведь это лицемерие имело свое самое неожиданное продолжение… Когда полезла наружу в 90-х вся горькая, порой беспощадная правда о происходящем в армии или в тех же колониях, людям-то советским давно это было между собой известно, ведь и через армию, и через лагеря проходили массово, если и не всенародно?

Но все тому же лицемерию повинуясь, ужасались как чему-то доселе неведомому, громоздили обличение за обличением… отсылая их к власти! требуя на этой-то обличительной волне гражданских свобод! Не облегчения участи для всех обездоленных, где общество должно было проявить милосердие, сострадание, а новых, даже неведомых еще советскому человеку прав (сначала – свободы слова, потом – свободы выезда за границу и дальше вплоть до обретения государственной независимости для РСФСР), – а что же содержащиеся в сиротских и инвалидных домах? Никакой гуманитарной революции как раз не произошло. Произошел социальный переворот, то есть смена власти и экономического устройства. Начались реформы – это получили мощнейший и самый непредсказуемый ход уже выпестованные в недрах власти идеи об «ускорении», о техническом ремонте в экономике.