И тетка в миграционной службе, которая угрожала милицией, – она, приняв документы, вдруг припомнила, что видела меня по телику вместе с Дибровым, и в итоге оказалась никакой не фурией, а симпатичной девушкой, которая рассказала мне, что «биометрические» загранпаспорта на самом деле никакие не биометрические, но что их делают в Москве, откуда и такие очереди, и что у четырнадцатилетней девочки с ФСБ действительно могли случиться проблемы, – если, например, у нее папа «по линии ФСБ» проходил. Словом, она честно пожаловалась на жизнь, покритиковала службу и даже успела состроить глазки.
И этому феерическому российскому перевоплощению, рядом с которым отдыхает чеховский надзиратель Очумелов, есть объяснение.
* * *
Студенту, изучающему социальную психологию, обычно уже на первом курсе рассказывают о так называемом стэнфордском тюремном эксперименте, проведенном в 1971 году американским ученым Филиппом Зимбардо. Эксперимент этот знаменит среди психологов примерно так же, как среди физиков – яблоко, упавшее на Ньютона (или как среди стрелков – яблоко, поставленное Вильгельмом Теллем на голову сына). Но даже если вы никогда не изучали социальную психологию, то, возможно, видели фильм «Эксперимент» Оливера Хиршбигеля – это о том же.
Суть эксперимента в том, что группу добровольцев, никогда не имевших проблем с законом, посредством жребия поделили на заключенных и надсмотрщиков и поселили в условную тюрьму, устроенную прямо на психфаке. Все участники эксперимента отдавали себе отчет, что это игра, все знали, что игра ограничена во времени, все были психически здоровы – и тем не менее практически мгновенно сделали сказку былью.
Перед началом эксперимента Зимбардо сделал для «тюремщиков» лишь одно заявление (прошу, прочитайте внимательно!): «Создайте в заключенных чувство тоски, чувство страха, ощущение произвола, того, что их жизнь полностью контролируется нами, системой, вами, мной, и у них нет никакого личного пространства… Мы будем разными способами отнимать их индивидуальность. Все это в совокупности создаст в них чувство бессилия. Значит, в этой ситуации у нас будет вся власть, а у них – никакой».
При этом Зимбардо не объяснял «тюремщикам», какие конкретно действия нужно предпринимать: они до всего дошли своими мозгами, начав на полную катушку и безо всякой условности кошмарить «заключенных» в камерах (и даже, если ничего не путаю, мочить в сортирах).
То есть абсолютно условная тюрьма на глазах наблюдателей превратилась в тюрьму безусловную. Более того, когда стэнфордский эксперимент повторяли, результат был неизменен. Те, кто назначался в тюремщики, начинали изводить тех, кто назначался в заключенные, потому что это давало им власть.
Или, наоборот, получение власти требовало издевательств.
Судите как хотите: важно, что эта штука работает с прогнозируемым результатом.
* * *
А вот теперь надо возвращаться из Стэнфорда на родину.
Я в развитии чувств к своей стране всякие фазы проходил.
И брежневского отчаяния, и горбачевских надежд, и революционного настроя, и – довольно часто – желания изменить систему путем локальных технических перемен (а вот хорошо бы, например, заменить гаишников видеокамерами или отменить вообще внутренние паспорта).
А теперь вижу, что дело не в плохих законах, не в садистских наклонностях правителей и уж точно не в коррумпированности госслужащих, с которой сейчас ведется столь же беспощадная борьба, что и при Екатерине II (и с тем же примерно результатом).
Теперь я понимаю, что изменить невозможно ничего: при этих размерах, при этих пространствах, при этих миллионах населения, при этой генетической (для интеллектуалов: меметической, то есть от слова «мем») памяти. Все равно: из деталей швейной машины, вынесенных с местной фабрики, собрать получится только автомат Калашникова, а другого производства в нашем городе нет.
То есть вариантов жизни под родными осинами существует три: либо быть надсмотрщиком, либо заключенным, либо – такое порой тоже дано – убраться из игры прочь, выкатиться на волю «трамвайной вишенкой» (по определению Мандельштама) и «жить в глухой провинции у моря» (по определению Бродского).
То есть свести свои контакты с системой к минимуму: не лечиться в больнице, не ездить на машине, не бывать за границей, вообще не высовываться, – уйти в вечное поколение «дворников и сторожей». Потому что в первых двух случаях выбор роли палача или казнимого, заключенного или надзирателя есть не результат личной воли, а дело случая, как и в стэн-фордском эксперименте: это подметил еще Галич, спев о том, как вчерашние вохровец и зэк пьют вместе водку. Раз никто ни в чем не виноват, то и каяться не в чем. И я даже думаю, что пресловутая русская душевность, большей частью выказываемая во хмелю, когда любой круг ада становится ближним, – это какая-то отчаянная компенсация за то, что даже и грех здесь совершаешь не по своей воле.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу