Мина Полянская - 'Я - писатель незаконный' (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна)

Мой сон

Казалось, что можно поставить точку в конце этой главы. Однако в одну из ночей наступающего полнолуния, чуть ближе к утру - 14 февраля 2003 года мне приснился сон, который растолковывать не берусь, более того, утром я не стала особенно сосредоточиваться на минувшей ночи и красках и звуках сна, а также делать рискованные предположения, побывала ли я по ту сторону безмолвия, или же, нааоборот, получила оттуда какое-то известие. Я доверю читателю частицу моего сонного мира, надеясь на ответное ко мне доверие, предупредив предварительно, что следующая глава также ознаменована днем четырнадцатым, только уже месяца марта (месяц март, месяц рождения и, как оказалось, смерти, Горенштейн не любил и называл его "плохим месяцем").

Этой ночью, 14 февраля 2003 года, мне приснился сон. Я записываю этот сон по свежим следам, стараясь придерживаться "реальности" и не смещать акцентов.

Я сижу в небольшой комнате, слегка освещенной единственной лампочкой, висящей под потолком. Напротив меня, чуть слева, в отдалении, сидит на скамье у деревянного стола Фридрих Горенштейн, одетый в теплые коричневые тона. На нем еще коричневая с рыжеватым оттенком вязаная жилетка. Несмотря на слабое освещение, видно, что лицо его спокойно, приветливо. На нем нет печати потусторонности, хотя мне известно, что его нет в мире живых. Лицо, наоборот - земное, и цвет лица земной, и видно, что ему хорошо. Я вдруг говорю: "Фридрих, я написала о вас книгу!"

Фридрих (улыбаясь): Книгу? Хотел бы я посмотреть, что вы там написали!

Я. Но я боюсь, что она вам не понравится!

Фридрих. Почему же не понравится? Понравится. Вы ведь все понимете, как надо. Чего же вам бояться?

Я. Все равно боюсь, но очень хочу вам прочитать главу "О литературных провокациях".

Фридрих (улыбается). Литературные провокации? Это хорошо. И не бойтесь.

Я (я подумала: выражение "литературные провокации" писатель употреблял по отношению к Достоевскому). Глава состоит из диалогов с вами.

Фридрих. И правильно - ведь мы же с вами говорили о литературных придумочках некоторых авторов, прибегающих к ложным показаниям...

Я. ...для литературных скандалов и внушений читателю.

Фридрих. Ну вот видите! Я ведь не даром подарил вам китайскую записную книжку.

Я (смелее). И вообще хочется прочитать вам всю книгу.

Фридрих. (спокойно-задумчиво): Всю книгу? Можно и всю... Если успеем.

Я (с испугом: он знает, что должен умереть, поэтому говорит "если успеем". А когда он тогда умирал, нельзя было и нечаянно намекнуть о смерти). А еще вы можете успеть (Боже, что я говорю!) написать предисловие.

Фридрих. Предисловие? Но ведь я уже вам написал одно предисловие.*

______________ * Предисловие к моей книге о Цветаевой "Брак мой тайный".

Я (он не хочет предисловий, потому что не любит предисловий, особенно у Достоевского... В "Братьях Карамазовых", где предисловие как последнее слово подсудимого... Продолжаю, однако, настаивать). Но можно написать еще одно предисловие!

Фридрих. Не нужно предисловия. Я думаю, что если успею, то лучше напишу послесловие.

Видение не растаяло, не затянулось туманом, и не было ускользающей тени, как обычно в литературных снах. Фридрих, сидящий у стола, исчез внезапно, и я проснулась.

21. Петушиный крик

Когда Горенштейн приступил к созданию романа "Кримбрюле", который он потом окрестил "Веревочной книгой", с ним произошло событие чрезвычайное. 14 марта 1999 года некто Посторонний (Потусторонний или Посюсторонний - неясно) вмешался в его писательскую работу и судьбу. Горенштейн, как обычно, сидел за письменным столом, писал. Разумеется, чернилами.

Процессу писания чернилами он придавал значение таинства, мистерии. В романе "Попутчики", в самом конце его, главный герой писатель-сатирик Феликс Забродский произносит внутренний монолог о волшебном взаимодействии высококачественных чернил (непременно почему-то синего цвета) с бумагой, также высокого качества: "Мне для праздничного свидания моего нужна только бумага высшего качества, только первого класса. Бумага гладкая, упругая, как молодая женская кожа, с крепкими волокнами из чистого хлопка или чистого льна. Эта бумага должна обладать также всасывающими способностями, купленная по привилегии, заграничная, северная, сделанная по старому скандинавскому рецепту, так что ею, возможно, пользовался и Кнут Гамсун, возненавидевший разум и воспевший освобождение человеческой личности через безумие, через утонченное безумие".

А в "Хрониках времен Ивана Грозного" летописец-дьякон Герасим Новгородец также говорит об особом удовольствии для книжного писателя самого процесса писания: "Люблю я красоту дела письменного - чернильницу, киноварь, маленький ножик для подчистки неправильных мест и чинки перьев, песочницу, чтоб присыпать пером непросохшие чернила, а пуще всего - сидеть на стульце, положив рукопись на коленях, и писать тонкословием со словами приятными...".