Коллектив авторов - Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов

Игорь Клямкин: Фактически вы переводите в плоскость педагогики идею Алексея Давыдова об «одностороннем усилении»…

Игорь Яковенко: Да, причем такое усиление невозможно без той конкретной альтернативной проектности в социально-политической сфере, о которой вы говорили, а также проектности педагогической, о которой говорю я. России необходимы лицеи, необходимо классическое образование. В противном случае мы обречены работать в узком слое и наблюдать за тем, как ловкие и циничные ребята манипулируют инстинктами традиционалистской массы.

Игорь Клямкин:

«Остается непонятным, каким культурным и политическим смыслом в идее „либерально-консервативного синтеза“ наполняются понятия традиции и почвы»

Спасибо, Игорь Григорьевич. Вы обратили внимание на культурный антипод диалога, каковым выступает монополизация истины. В политике же таким антиподом выступают монополизация власти и политическая культура, этому соответствующая. Культура, которая порождает не только феномен охранительства, но и феномен революционного радикализма, претендующего на замену существующей монополии монополией собственной. Отсюда и «война дискурсов» как война владельцев монополии и претендентов на нее.

Такая война не есть специфически российское явление. Алексей Алексеевич ссылается на Францию, но аналогичных примеров можно привести множество…

Вадим Межуев: На какую монополию претендовали Вольтер и Руссо?

Игорь Клямкин:

На монополию интеллектуальную, монополию на абсолютную правоту в отношении друг друга. А во времена Французской революции такого рода установка проявилась уже в притязаниях на монополию политическую. И в лице Робеспьера, и в лице Бонапарта, и в лице почти забытого ныне неудачливого заговорщика Гракха Бабефа, намеревавшегося учредить революционную «диктатуру трудящихся»…

«Война дискурсов» — неизбежный продукт любой монопольной власти. Причем она, война эта, переносится и в стан оппозиционеров, раскалывая их на непримиримо противостоящие друг другу группы и секты и порождая тот самый локализм, ту кликовость, о которых говорил Алексей Давыдов. Локализм — не причина, а следствие, которое можно наблюдать в самых разных культурах. Следствие политического, религиозного или идеологического монополизма, под оболочкой которого установке на диалог и компромисс неоткуда взяться.

Да, Россия, в отличие от стран Запада, в своем монополизме застряла. Равно как и в «войне дискурсов», ему сопутствующей. Объяснять это застревание можно по-разному. Игорь Григорьевич Яковенко, например, находит объяснение в неоплодотворенности России и русского православия античной традицией. Наверное, в чем-то он прав. Но Эмиль Абрамович Паин, как мы помним, на предыдущих семинарах говорил, что богатое античное наследие не предохранило Италию от вражды ее северных и южных регионов и не способствовало утверждению в их отношениях культуры диалога. Так что и коллега Паин прав тоже. И потому попробуем поискать причину долгожительства российского монополизма не только в отличиях русского христианства от западного, но и в чем-то еще. А именно — в специфических особенностях самого этого монополизма.

Он потому-то и мог выступать в разных идеологических одеждах (православной старомосковской, светской петровской, снова православной николаевско-уваровской, коммунистистическо-атеистической), что его природа изначально определялась не столько идеологическими, сколько другими (точнее, другим) факторами. Перефразируя фон Клаузевица, считавшего войну продолжением политики другими средствами, можно сказать, что в России политика была продолжением войны другими средствами. Политическая монополия утвердилась в ней как милитаристская, т. е. как монополия, уподобившая организацию мирной повседневности организации военной, о чем я на предыдущих семинарах говорил неоднократно.

Естественно, что при таком способе социального устроения установка на диалог в культуре формироваться не могла. Когда государство выстраивается по модели большой армии, оппонирование ее руководству может интерпретироваться только как предательство, как военная измена. Когда же это руководство под воздействием тех или иных вызовов начинает милитаризацию ослаблять (скажем, освободив дворян от обязательной службы), выясняется, что к иной, невоенной организации и общественной консолидации ни элиты, ни население не готовы. Что никакого иного представления об общем интересе, кроме военного, в их сознании нет.