Валентин Фалин - Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Чем больше оружия противной стороны нейтра­лизуется собственным оружием, тем весомее в об­щем раскладе сил, в состязании систем становятся несиловые факторы — те, что определяют жизнен­ный уровень, социальное, культурное, нравственное состояние общества. Здесь в первую очередь совер­шается идентификация индивидуума и системы. Не правда ли, элементарно до банальности?

Но отдавали ли советские руководители себе в этом отчет? Не похоже. Иначе не объяснить, поче­му кирпичик за кирпичиком, блок за блоком они разрушали то, что собирались укрывать от угроз из­вне посредством ракет и танков. Поразительное забвение того, что без экономической, социальной (в незауженном толковании), гражданской защи­щенности любое общество сегодня не может быть ни современным, ни внутренне стабильным, ни не­уязвимым перед вызовами извне.

По Клаузевицу, война есть продолжение полити­ки другими средствами. Контрагенты по «холодной войне» умудрились низвести государственную по­литику до роли продолжателя войны иными сред­ствами, а дипломатию и вовсе подрядить в служанки милитаризма. Особенно преуспели тут Соединен­ные Штаты. Они чаще, чем кто-либо, хватались за ядерную дубинку и, как никто, были изобретатель­ны в рецептурах ее «дипломатического» примене­ния. И завяжем для памяти узелок: эта «диплома­тия» осекалась, не находила продолжения всякий раз, когда ей поперек вставал человеческий фактор, возмущение также самих американцев, не горев­ших желанием проверить опытом прогноз ученых насчет «ядерной зимы» или испробовать на себе степень рискованности «конфликтов малой интен­сивности». Впрочем, Москва не довольствовалась ролью созерцателя. Ей льстил ореол сверхдержавы, и она мало тревожилась, что где-то с конца шести­десятых годов СССР вел гонку вооружений и воен­ных технологий не против США и НАТО, но про­тив самого себя.

Да, в сомнениях открывался и провожался каж­дый Божий день. Сомнения понуждали касаться неприкасаемых категорий, лезть в суть диспропор­ций и противоречий без модных в советскую пору ссылок на объективные трудности и право экспе­риментаторов на ошибки. Нельзя сказать, что со­мнений в итоге убывало.

Однако не зря на Руси ведется: надежда умира­ет последней. И при всех «про» и «контра» брало верх желание полагать, что для добрых свершений не бывает ни слишком рано, ни слишком поздно. Это, возможно, объяснит, каким образом и почему столь многие в СССР — оставим другие страны неучтенными — приняли перестройку за непод­дельный шанс заняться настоящим делом вместо доведенного до совершенства втирания очков.

Безразлично, насколько точной или завышенной являлась посылка «не все потеряно». Впадавшему в маразм советскому строю могла помочь единствен­ная пропись — правда. Правда без изъятий, не за­тянутая в корсет и приодетая, как бы она ни стес­нялась своей наготы. В этом, по моему убеждению, не должно было быть колебаний, никаких сделок с оппортунизмом. Политическое шельмовство или то, что ходит с ним в родстве, не обещало вызво­лить страну из трудностей, не давало спасительной передышки. Оно перекрывало кислород и там, где с перебоями он все-таки еще поступал.

Не вняли запевалы перестройки искренним сове­там. Не смогли или не захотели. Любимый клич — ввяжемся в бой, потом оглядимся — шел от Напо­леона. Наполеона, еще не вкусившего Бородино и Ватерлоо. Между тем совсем не обязательно было подражать громким авторитетам, достаточно было обратиться к завету безвестного мудреца, вменяв­шего: не зная броду, не лезь в воду.

Настоящая публикация не есть сведение счетов с кем бы то ни было. Куда важнее показать, что кру­шение Советского Союза обусловливалось не толь­ко и, судя по фактам, не столько императивами, па­рализовавшими рефлексы самосохранения нации, сколько спецификой властных структур и личны­ми качествами, присущими последним руководите­лям СССР. Сложившаяся под занавес цугцванговая ситуация являлась следствием, а не первопричиной деформаций всей конструкции, перескочивших кри­тические отметки. Деформаций, приведших к утра­те контроля над экономикой, в социальной сфере, в межнациональных отношениях, в оборонной по­литике и, больше того, контроля ведущих персона­лий над самими собой — своими страстями и при­страстиями.

На каждой ступени перестройки давались вари­анты, имелся выбор. Право решающего вердикта принадлежало, однако, единолично М.С. Горбаче­ву. Он не делился этим правом ни с кем — ни с парламентом, ни с правительством, ни с коллегами в Политбюро ЦК партии, ни с партией как ин­ститутом. Приняв сан президента, М.С. Горбачев и вовсе вознесся над Конституцией и народной во­лей, выраженной в ходе общесоюзного референду­ма. Если не застревать на форме — она могла быть и бархатной, — но брать суть, последний советский правитель ни на йоту не отступил от авторитариз­ма. Напротив, при нем авторитаризм расцвел са­мым махровым цветом.