Валентин Фалин - Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

Таким образом, документы из советских архи­вов позволяют даже в отсутствие приказов об их расстреле и захоронении проследить судьбу интер­нированных польских офицеров, содержавшихся в лагерях НКВД в Козельске, Старобельске и Осташкове. Выборочное пофамильное сопостав­ление списков на отправку из Козельского лаге­ря и списков опознания, составленных немцами весной 1943 года во время эксгумации, показа­ло наличие прямых совпадений, что является доказательством взаимосвязи наступивших со­бытий.

На базе новых документальных фактов советски­ми историками подготовлены материалы для пуб­ликации. Некоторые из них уже утверждены ред­коллегиями и приняты в производство. Выход в свет планируется на июнь—июль.

Появление таких публикаций создавало бы в из­вестном смысле новую ситуацию. Наш аргумент — в госархивах СССР не обнаружено материалов, раскрывающих истинную подоплеку катынской трагедии, — стал бы недостоверным. Выявленные учеными материалы, а ими, несомненно, вскрыта лишь часть тайников, в сочетании с данными, на которые опирается в своих оценках польская сто­рона, вряд ли позволит нам дальше придерживать­ся прежних версий и уклоняться от подведения черты. С учетом предстоящего 50-летия Катыни надо было бы так или иначе определяться в нашей позиции.

Видимо, с наименьшими издержками сопряжен следующий вариант:

Сообщить В. Ярузельскому, что в результате тщательной проверки соответствующих архивохра­нилищ нами не найдено прямых свидетельств (при­казов, распоряжений и т. д.), позволяющих назвать точное время и конкретных виновников катынской трагедии. Вместе с тем в архивном наследии Глав­ного управления НКВД по делам военнопленных и интернированных, а также Управления конвойных войск НКВД за 1940 год обнаружены индиции, ко­торые подвергают сомнению достоверность «докла­да Н. Бурденко». На основании означенных индиций можно сделать вывод о том, что гибель поль­ских офицеров в районе Катыни дело рук НКВД и персонально Берии и Меркулова.

Встает вопрос, в какой форме и когда довести до сведения польской и советской общественнос­ти этот вывод. Здесь нужен совет президента РП, имея в виду необходимость политически закрыть проблему и одновременно избежать взрыва эмоций.

Прошу рассмотреть.

Ваш Фалин

Мысли, касающиеся моего ареста

Арест произошел почти сам собой. Словно из ничего рядом со мной у самолета возникли трое мужчин различного возраста.

Самый молодой представился как переводчик, кто были двое других, мне не суждено было узнать. Первое, что хотели у меня выяснить, — нет ли на борту «Цесны» оружия. Чтобы тут не ос­тавалось никаких сомнений, меня попросили сдер­нуть плед, которым я прикрыл багажный отсек пилота.

Когда стало очевидным, что под пледом не на­ходилось никакого оружия или сходных с оружием предметов, в глазах мистических господ в штатском отразилось явное облегчение.

Несмотря на в высшей степени гнетущую ситуа­цию, атмосфера выглядела необычно разряженной. Официальные представители, казалось, подступа­лись к делу без предвзятости. После того, как я вру­чил ключи от самолета младшему из двух господ, мы отправились на переполненной «Волге» к бли­жайшему отделению милиции.

Настроение в машине было более чем светлым. Я даже во сне не мог себе представить, что советс­кие [люди] бывают такими открытыми. Меня это приятно удивило и одновременно наполнило таким благодушным настроением, что я не понял (когда занял место в автомашине), что находился на пути в тюрьму.

Также по прибытии в отделение милиции я встре­тил только симпатию, ни следа ненависти или не­приязни, никто не показал себя оскорбленным или обиженным моим противозаконным вторжением.

Все оставляло почти нереалистическое впечатле­ние, словно совершалось, можно сказать, в каком-то другом мире. В свете конфронтации Восток — Запад, на всем оставлявшей отпечаток, подобная встреча должна была бы протекать враждебней, по меньшей мере холодней.

Даже позднее, в ходе допроса, длившегося в Ле­фортовской тюрьме ночь напролет, у меня ни на минуту не появилось чувства страха, хотя нетруд­но было догадаться, что понадобится какое-то время, прежде чем — вопреки внедрившейся в кровь и плоть подозрительности — согласятся с тем, что мною двигали мирные намерения. Лишь через три недели КГБ подарил мне наконец же­ланное доверие.

24 июня 1987 года меня вызвали к следователям, и они сообщили, что основное разбирательство за­вершено, что в моих показаниях не обнаружено про­тиворечий и отпали основания предполагать, что полет был совершен с провокационными целями, не говоря уже о том, что за ним кроются заговорщики.