Петр Боборыкин - Памяти А. Ф. Писемского

Вторая половина 50-х годов, без сомнения, самая блестящая и плодотворная в писательской жизни Писемского. В это время появилась и «Горькая судьбина», одна из сильных наших драм, пьеса, не утратившая ни художественного, ни общественного интереса даже до сих пор, несмотря на то, что она взята из эпохи крепостных нравов. И в ней целиком весь лучший Писемский: знание помещичьего и крестьянского быта, отсутствие идеализации, ум, трезвость, способность создавать выпуклые характеры. Влияние же тогдашнего литературного либерализма сказывается в подробностях четвертого акта, в сценах следствия с подкупом чиновников и задорным произволом модных молодых следователей, желавших отличиться перед начальством.

До первых годов шестого десятилетия в течение пяти-шести лет Писемский пользовался самой большой популярностью. Он сделался достоянием Петербурга жил бойко, редакторы журналов за ним ухаживали, его видали часто и в светских салонах, знали как чтеца и даже как актера-любителя. Припомним тот литераторский спектакль в пользу Фонда, где Писемский играл городничего и где даже мелкие роли исполнялись литературными знаменитостями. В конце 50-х годов предложена была ему редакция «Библиотеки для чтения» после Дружинина. Издатель возлагал большие надежды на имя Писемского; но потому ли, что издатель этот не хотел увеличения расходов, или потому, что в новом редакторе не было настоящих редакторских свойств, журнал не мог соперничать ни с «Современником», ни с «Отечественными записками». Редактор печатал далеко не все свои вещи в «Библиотеке для чтения», и года через два, через три стал тяготиться своими редакционными обязанностями.

К началу 1861 года относится мое личное знакомство с Писемским. Несколько месяцев перед тем, в сентябре 1860 года, им была принята и напечатана моя комедия «Однодворец». В «Библиотеке для чтения» я нашел как сотрудник широкие гостеприимство и в течение двух лет часто видался с редактором. Мне кажется, что в этот-то период и начал происходить в Писемском поворот. Творческие силы были все те же, но отношение к обществу, главное, к новым идеям, к стремлениям молодежи и к тогдашнему журнальному радикализму не то что изменилось, а обострилось.

Надо Перенестись к тому времени, чтобы ясно представить себе эту собирательную психологию литературного и журнального мира. С 1856 года русским журналам стало полегче дышаться; всякий писатель с наблюдательностью, с приемами реалиста, правдивый в своих изображениях легко мог прослыть за либерального литератора. И сам Писемский имел право считать себя за человека, открывающего глаза обществу на застарелые язвы и болячки. Так оно и было в художественном изображении жизни. Но внутри жил другой человек, сын своей эпохи, воспитанный на известных идеях, не пошедший дальше тех пределов, которые давным-давно переступили люди, поднявшие голову к 60-м годам.

Вероятно, прежде всего Писемский был возмущен голым отрицанием искусства. Я помню, что его ужасно раздражала знаменитая диссертация, «об отношениях искусства к действительности». Не больше, как пять-шесть лет перед тем он состоял еще сотрудником «Современника». Но когда редакция этого журнала фактически очутилась в руках новых людей, он не мог идти с ними в ногу. Его реализм как романиста не исключал вовсе того романтизма в идеях, в отношениях к искусству, к реформам, к либерализму, с каким он вышел из университета и до чего додумался, когда стал руководителем журнала. Вдобавок журнал считался органом защитников «искусства для искусства».

Новые люди не щадили этих традиций и наклонностей. Писательское согласие, какое завязалось было к концу 50-х годов, уже рухнуло. «Современник» стал враждебен Тургеневу; в его редакции уже высиживались статьи, бывшие преддверием к таким памфлетам, каков пресловутый памфлет г. Антоновича «Новейший Асмодей», по поводу «Отцов и детей» Тургенева. Будь у Писемского больше научного образования, умственной смелости и меньше личной впечатлительности, он бы спокойно и трезво присматривался к тому, что начинало бродить в русской интеллигенции. Но он не мог бороться с своими личными впечатлениями и впал в коренную ошибку всех тех, кто не в силах подниматься над субъективным мерилом: он стал слишком скоро обобщать. Мерило таких субъективных обличителей общества, или известного направления, всегда одно и то же. Они хорошо знают слабости, недомыслие, беспорядочность общества, изучили и более глубокие национальные черты отрицательного характера. Это составляет их грунт. Общество тем временем встрепенулось, явились отрицатели другого сорта, уже не такие практические скептики, как они, а люди с идеалами – верными или ошибочными, это другое дело – но с идеалами, хватившими неизмеримо дальше требований здравого смысла, обыкновенной порядочности или туманного либерализма. Эти новые люди увлекли молодежь, но она не в состоянии была оторваться от своего корня, большинство надело только мундир, да и самые лучшие на первых порах выделывали всевозможные нелепости.