Михаил Вершовский: В кавычках и без

И появлялся счет – уже с яростным даже убеждением. «Я ей все ЛУЧШЕЕ свое отдал, верой и правдой!» Странным образом оказывалось, что это вот «свое лучшее» успели отдать и двадцатилетние плейбои, и тридцатилетние бизнесмены. И пятидесятилетние журналисты, действительно служившие верой и правдой – в виду отсутствия других качеств, таких, как талант. Верой и правдой – но системе, а не стране.

Появлялся и закреплялся образ плохой матери, матери-монстра, матери-убийцы. (Это происходило и с теми, что там бережно, у сердца, красный билет КПСС-овский проносили, а стало быть, в разной степени сами приложились к созданию кошмаров, в России царящих.) Можно бы возразить, что мать, даже неграмотная, пьющая, плохо кормящая отпрысков своих (не от того ли, что сама хронически недоедала?) – все равно мать. Тут-то и возникал следующий ход недремлющего подсознания: да мать ли вообще? За ответом уже не приходилось ходить далеко, он был под рукой. Жить становилось еще немножко легче, коэффициент самоуважения рос, а человек, пусть и не сильный, но нормальный, обычный человек, приехавший из Москвы, Ростова, Воронежа, Киева медленно, но верно превращался в это странное и страшноватое существо – в «человека ниоткуда».

Жило ли оно во мне самом, с самого начала – это чувство, эта странная смесь вины и надежды, сознания предательства (я о себе, господа, с этим вообще всяк сам разбирается) и бессилия? Было ли оно таким же жгучим – до того, что невозможным стало уже не прокричать о нем?

Нет, не было. Вам бы мог соврать – а себе как? Было бы – так не уехал бы, это уж точно. Было вот то, смутное, раздражающе-шевелящееся, которое удавалось глушить бурным потоком все новых и новых событий и проблем. И которое – слава Богу – заглушить так и не удалось.

Которое с новой и оглушающей силой навалилось на меня в первую мою за пять лет поездку в Россию. Два месяца кошмара, и ненависти, и любви. Два месяца воспаленных, полубезумных глаз в зеркале (потому что мне оказалось невыносимо больно, господа, мне – и я Бога благодарю за эту боль!). Сотни и тысячи лиц: усталые и уже давно не негодующие лица, рассматривающие сюрреалистические ценники в магазинах; надменные физиономии накачанных двадцатилетних говнюков у хозяйских «Мерседесов»; лицо пенсионерки-учительницы, просящей подаяния в переходе метро и не поднимающей ни головы, ни глаз (и молившейся, должно быть, только об одном: чтобы этого не видел никто из тех, кого в школе она учила доброму, разумному, вечному…). Два месяца ужаса и счастья, когда окончательно окрепло понимание того, откуда я родом, кто я и зачем я.

В этом месте «человек ниоткуда» просто обязан вознегодовать. Дескать, эвон как страстно ты все живописуешь – ну вот и ехал бы насовсем в родные пенаты, приложился бы к исправлению дел российских плечом могутным, коль тебе и вправду до дел тех дело есть. Но уж если сидишь здесь, так и сиди без зудежа, а ностальгию потешить – на то «Очи черные» и придуманы (хоть под гитару, хоть на видеоленте). То, что вознегодует такой читатель – не досужая догадка. Аргумент этот и в живую звучал, когда с тем да другим на те же темы беседовали. И что ответить им?

Да ведь и есть что ответить на этот классический большевистский аргумент (а большевистский он потому, что никаких ситуаций, кроме крайних, не допускает, т.е. либо сиди здесь и плюй, либо кати туда, ежели аж так любишь.) Во-первых, жить вдали от родины – не означает жить вне ее. Азбучная, казалось бы, истина, которую ни греку, ни китайцу, ни сомалийцу и объяснять-то не станешь в виду полного идиотизма самого вопроса – но наш брат им не чета, и ответа требует. Грек, китаец или сомалиец, живущие, скажем, в Канаде, прекрасно сознают – и популярно объяснят любому – что Канада их дом, страна, принявшая их, давшая им многие права в обмен на совсем уж немногие обязанности. А родина? То-есть, как – «а родина»? Да идиоту же понятно, что в Греции, Китае, Сомали. И Хулио Кортасар, последние тридцать лет своей жизни проживший в Европе, думал, писал, дышал и жил как аргентинец. (Написал вот: «идиоту понятно» – а видать, не всякому. Наш человек, даже при страстной ненависти к Тютчеву вообще и к его знаменитому четверостишию в особенности, это самое четверостишие всем своим бытием на всех континентах яростно утверждает – «особенной статью», пусть даже и крайне малосимпатичной.)

Второе возражение гипотетическому оппоненту для меня гораздо менее академично. По той простой причине, что нет абстрактной «вообще» родины. Большую родину познаешь и впитываешь через ту малую, в которой еще босиком и в штанишках на помочах. И это всегда просто и осязаемо – как булыжные мостовые греческого порта, как маленькая деревушка в южном Китае. Или как улица Первомайская в городе Грозном (не думал, не гадал, что название это на устах у всего мира будет…). Но ту Первомайскую, куда я по мысли моего оппонента должен поспешать, сперва славные орлы-дудаевцы три года чистили от этнически чуждого элемента, а потом тех, кто остался, славные ельцинские «соколы» с небес в клочья поразнесли, с домами, естественно, вместе. Так что нет больше ни улицы Первомайской, ни людей, ее населявших…