Адольф Рудницкий - «Голубые странички»

Тоска человека, который уже знает, что пережил свой прекраснейший час, дошла до меня в этом признании умершего. Но, как я ни скорбел, мне было приятно услышать, что лодзинские годы, не знавшие смерти, годы взлета для многих из нас, были великими годами и для умершего, и он знал об этом. И ему было хорошо, когда другим было хорошо, когда над Лодзью пылали прекраснейшие из звезд — человеческие звезды!

1955

Как-то в ноябрьский день позвонила ко мне Геня. Всякий, кто имеет хоть отдаленное отношение к польской литературе, знает, о ком идет речь. В 1945 году к Зофье Налковской пришла девушка из деревни, она искала домашнюю работу. Писательница оставила ее у себя; с тех пор всякий, кто пытается попасть к Налковской, столкнется с Геней; без нее, как говорят посвященные, «муха не влетит». Стоя за креслом писательницы, время от времени целуя ее в голову, она слушает и дает оценку новым произведениям автора «Медальонов». И если чтение ее захватывает, не стесняясь, плачет. В первые годы после войны, когда «Газета людова» [6] Орган партии Польске стронництво людове, возникшей в 1945 г. в результате выхода из Стронництва людовего группы правых деятелей во главе с Миколайчиком. обрушилась на писательницу с клеветническими, полными яда нападками, Геня собственноручно конфисковала газету, чтобы она не попала в руки пани Зофьи. «Только вы ничего не говорите, — заклинала Геня всех нас по очереди, — может, не узнает». Вместе с Налковской, автором свыше двадцати книг, написанных на протяжении пятидесяти лет, Геня, наверное, войдет в литературу и всегда будет привлекать к себе взоры всех, кто ценит прекраснейшее качество человеческой натуры — верность. Помянем же добрым словом это дитя народа за все то, что она делает для нашей писательницы.

После короткого телефонного разговора Геня вырвала у меня обещание участвовать в торжественном заседании, на котором должна выступать и ее воспитательница.

Положив трубку, я пытался понять, что произошло: ведь обычно я так твердо отказываюсь выступать на вечерах, что меня даже перестали приглашать. Еще в лодзинский период друзья внушали мне, будто я враг публичных выступлений, и, хотя во время немногочисленных вечеров я робко уверял, что мне, как раз напротив, нравится климат зрительного зала и дыхание толпы, с той поры я постоянно отказываюсь от приглашений и при этом проявляю столько силы воли, что сам тому удивляюсь.

Два дня спустя, в воскресный вечер, не похожий ни на один другой, я явился к Зофье Налковской. Она просматривала свои рассказы и очерки, листала их в поисках чего-либо подходящего для торжественного заседания. Автор более чем двадцати книг, она волновалась, как дебютантка, вела себя так, словно признание будущих поколений зависело от ее сегодняшнего выступления. Она уверяла, что у нее ничего нет, что в сущности она ничего достойного до сих пор не написала. Беря из рук Гени все новые странички, выслушивая все новые советы, она повторяла: это не подходит, «нужно о борьбе, а не о страдании, потому что слушать будет борющийся человек, герой». В седьмой день творения художник точно так же полон сомнений, как и в его первый день. В конце концов писательница безо всякой уверенности сказала, что прочтет рассказ «В темноте».

Мы спустились вниз; в машине нас уже ждал Владислав Броневский. Втроем — три писателя трех поколений — мы должны были представлять литературу на торжественном вечере в маленьком Воло́мине, в двадцати километрах от Варшавы.

За городской заставой мы утонули в мрачной осенней глуши. Все источники жизни, казалось, иссякли, мы ехали под несуществующим небом, среди несуществующих полей; существовали только деревья, возвращенные к жизни светом наших фар. Мы чувствовали холод земли.

Без малого в шесть мы очутились возле Воломинского стекольного техникума. У здания стояло несколько варшавских машин. Просторный квадратный зал был уже набит людьми. В шесть открыли торжественное собрание. Поименно приветствовали гостей из Варшавы. Приезд Налковской и Броневского особо никак не был отмечен. Воломин не привык принимать у себя по воскресеньям таких писателей! Доклад красиво и гладко сделал один из варшавских товарищей, пожилой человек; новое поколение уже не говорит таким языком. После доклада состоялась художественная часть.

Антони Слонимский как-то рассказывал, что во Вроцлаве, на заводе «Пафаваг», о начале художественной части объявили после выступления варшавских поэтов. Налковская в конце концов решила, что рассказ «В темноте» не годится для чтения на вечере, и осталась в зале. Броневского и меня провели в комнатку за сценой, где мы застали пухленькую, красивую скрипачку, ученицу консерватории, и пианиста, еще более молодого, чем она, с глазами, сверкающими, как пламя среди ночи. Мальчик недавно вернулся из Франции; оставил там родителей, эмигрировавших в тридцать девятом году, выбрал нас. Кроме них, за сценой находилась актриса Театра Польского, которая собиралась читать Маяковского и Леопольда Левина; она утверждала, что нет на свете ничего труднее, чем читать стихи. К артистической бригаде принадлежала также невысокая, немножко напуганная певица в красном свитере; от волнения она то снимала его, то снова надевала. Я чувствовал себя вроде как фокусник, который должен показать, на что способен; думаю, что не я один был в таком положении. Среди нас вертелся представитель местного металлургического завода, он был в черном костюме, с красным галстуком, голову держал высоко, гордо; ему предстояло объявлять о наших выступлениях. Здороваясь перед этим с Броневским, он сказал ему тихо: «Я счастлив, товарищ, что вижу вас у нас».