Лариса Бабиенко - Как живется вам без СССР?

— Не понимаю все же… пусть едут те, кто голодает, но тебе зачем?

Анна уже рассказывала, что целинный совхоз — это бесконечные поля пшеницы, обилие шампиньонов в степи, чудные березовые колки вокруг. Около одной из таких прохладных рощиц студенты факультета журналистики поклялись местному бригадиру Автюкову, что до осени непременно создадут совхозным свиньям почти человеческие условия, в том числе, комнату для матери и поросенка, а сами при этом обещают «не хрюкать», какие бы трудности не выпали на их долю.

Здоровый рослый Автюков, по его поводу в деревне шутили, что он один заменит на земле взвод солдат или трактор «Беларусь», целое лето охотно покрикивал на своих подопечных:

— А ну быстрее, рахитики! Надо щедрее работать, щедрее давать! Учтите, каждая щель — это ведро воды на поросенка. Штукатурьте стены лучше, еж твою кубрялка!

Все лето студенты охотно бегали за раствором, заливали бетоном опалубку, добросовестно, чтоб не оставить просвета на крыше даже с копеечку, замазывали глиной камышовые маты.

К вечеру на руках вспыхивали бесконечные волдыри, ресницы в глине шлепали по лицу, как калоши, но после ужина все бежали в степь, плясали у костра лихие твисты.

— Знаешь, как мы там пели? И песни сочиняли:

Анна изображала, как мальчишки бренчали на гитарах, какой огромной была степь вокруг и как они превосходно себя там чувствовали.

— Но лично тебе что дала целина? — спросил строго Хади.

Девушка долго не тянула с ответом.

— Щеки, из-за которых ушей не видно! — выпалила она. — Нас там вкусно кормили!

— И все? За тяжелый труд вам ничего не платили?

— Почему? Видишь эту шубу? Я купила ее на деньги, которые заработала на целине.

— Тогда почему о деньгах ты говоришь в последнюю очередь?

Такой примитивный вопрос удивил девушку. Она пожала плечами и робко заметила.

— Деньги — вроде не самое главное в нашей жизни…

«Убедила его или нет?», — смущенно думала в это время она, желая все-таки объяснить, что бескорыстие — совсем неплохая субстанция, если и вокруг тебя жизнь такая же, а почти все ребята рядом насмерть были лишены какой-либо алчности, и вообще, главное, когда есть с кем петь песни, улыбаться, дружить, да еще и любить.

Африка… В детстве она была для Анны страной Лимпопо, в которой добрый доктор непременно побеждает злого Бармалея. Потом как-то удивилась, почему так красиво называется река: Голубой Нил?

— Он не голубой, он мутный, — заметил Хади.

— Неужто? Почему?

Познакомившись с Хади, Анна то и дело задавала вопросы: какого цвета земля в Африке, как выглядят листья финиковой пальмы?

— Скажи, что такое африканский социализм?

— Перераспределение частной собственности, однако, не ликвидация ее.

Укоризненно, будто Хади лично виноват в таком половинчатом решении, она спросила:

— Отчего же не ликвидация?

— Какой феодал позволит, чтоб у него отняли поле, даже если оно очень большое? Этот вопрос решить, чтобы никого не обидеть, практически трудно.

— Но в России решили…

— Очень сложной ценой… И тогда решить бы его мягче. Чтоб ни один пласт людей не давил на другой.

— Как это можно, если хочешь, чтобы в стране жили все, а не существовали многие? Частная собственность разве не расправляется с людьми? Батракам в России прежде почти ничего не платили. Или давали за тяжелый труд такие гроши, что хватало жить лишь на соломе, притом на чужой. Этих людей не жалко? Кто их защитит? Они и восстали. Много было на земле восстаний, и только в моей стране за всю историю человечества рабочие победили!

Молодые люди уже были в общежитии, на том этаже, где жили физики. Девушки здесь были редкостью, тут они гляделись в диковинку. Лишь в комнате Хади собеседники перестали ощущать неловкость и могли спорить дальше.

На столе рядом с учебником по квантовой механике лежала книга французского философа Сартра. Хади наклонился над ней, перевернул страницы, потом воскликнул:

— Гляди, а ведь ты права! Посмотри, что пишет Сартр…

— Что?

Хади уже переводил с английского.

— «Бунт — всегда прав!».

— Вот видишь, я же говорила! — обрадовалась Анна, но через минуту задумалась.

— Странно видеть такие четкие определения у этого писателя, — проговорила она. — Сартр ведь — за свободу выбора, хочешь, живи с идеей, а то и вовсе без идеи живи. Любой поступок, даже гнусный, философ не осуждает. Что это за свобода, если она не ощущает ценности того или иного поведения?