Лариса Бабиенко: Как живется вам без СССР?

Васильки трудно было рвать второпях, не хотели они расставаться с полем, а ромашки сами охотно шли в руки. Гвоздика дикая легко надламывалась посередине.

— К важному событию готовитесь? — спросил водитель, тоже закидывая для своей жены букет на заднее сиденье. — Или просто к чему-то хорошему?..

Она неопределенно пожала плечами, однако шофер возразил:

— Так я и поверил…

Машина уже несется мимо первых домов, но вдруг Елена пугается, как же на глазах сослуживцев пронесет она в его кабинет цветы? Что при этом должно быть… Напустить на лицо полное безразличие или лукавство изобразить?

Нет, романтика в казенных комнатах не выйдет, а безразличие — тайный код… тем более будет прочитан. Всеми. Без исключения.

Может, вообще не дарить букет? Но тогда Игорь не вдохнет в этот день луговых запахов. День, такой яркий, безгранично теплый, бесследно пробежит мимо него. И запахи трав с речной поймы не напомнят ему о том, что не только птицам хорошо друг около друга в гнезде. А за белизной ромашек он не увидит и ее лица…

«Что же делать?».

— Он, он… издает книги, пишет рассказы, — обратилась Елена к водителю и попросила. — Не можете ли вы сказать ему в шутку, что это от поклонниц его поэтического дара?

— Что ж, пользуйтесь, пока я добрый!

Водитель улыбнулся, взял букет, размашистым шагом двинул к двери. А через несколько минут вышел, веселый, довольный.

— Он… был очень польщен.

Шофер еще что-то говорил, но перед глазами Елены уже возникло его лицо, бледное от волнения как миткаль. Конечно же, весь день Игорь будет ошибаться в длинных колонках цифр, откроет не те страницы, задумается вовсе не над тем отчетом.

Вскоре в ее комнате раздался телефонный звонок.

— Это… ты?

— Угу…

— Весьма неумный поступок, — услышала она раздраженный голос. — Начальник, сослуживцы… На их глазах. Зачем? — Он помолчал, потом резко добавил: — Я выбросил его… Этот букет. И не смей больше… Никогда!

С этой минуты Елене уже не чудилось, что веснушки Игоря пахнут лесом и ольхой, хотя и снилось как-то ночью, что стоит он где-то в темном коридоре и шарит по стене в поисках двери. Елена порывалась встать или хотя бы открыть глаза, чтобы шагнуть к нему, но сон цепко держал ее руки. Мужчина вроде бы топтался около двери до рассвета…

А она поутру долго лежала в постели. Да и к чему вставать? Опять вдруг разверзлось нежданное: пустота, которая, оказывается, всегда зияла между ними. Роковое несходство душ. Опять, выходит, ошибка. Вновь, будто чертополох, — сгустки неоднозначных, несовместимых, чужеродных энергий.

Ах, автор, о чем ты пишешь? О мотогонках, надоях, улове… Помести в свои рассказы женщину, которая опять в чужом городе чувствует себя марсианкой. Огни в домах вновь загораются не для нее. Когда звонит телефон, к нему не стоит протягивать рук, в нем спросят иное имя. А вокруг такая… обычная жизнь… Когда женщина расчесывает волосы, одевает платье, утром идет к реке, долго стоит у крутого склона — и все без ольховых всполохов.

А мужчина… Он целыми днями пишет колонки цифр, вовсе не нуждается в цветах. Опять привычно жалуется друзьям на длинноты дня и скуку жизни.

Но как же он в этой пустоте гармоничен! Как талантливо он умеет не любить.

На самаркандском базаре, печально глядя на меня, старик протянул помидор и сказал:

— Чего такая худая? Возьми, твоя крови мало. Жить много надо.

Поблагодарив, я взяла помидор, радостно обвела взглядом горы дынь, арбузов, персиков и поняла, что вот такой же щедрой рукой ты, еще мне незнакомый, но уже мой прекрасный, мой лучший, мой будущий, протянешь когда-нибудь яркую, как помидор, камелию и скажешь:

— На этом свете жить надо, а не существовать.

— Помнишь, — заговорила она после долгого молчания, — как хорошо было в тот вечер… Тепло, падали листья, шумели деревья, дремали на клумбах астры. Я впервые положила тебе голову на плечо.

— Где это было? — спросил он.

— Около консерватории.

— А, это около забора?

Ну, останешься ли с мужчиной, который, просеивая красоту, охотно преувеличивает худое и спешно уменьшает добро?

— Вот это да! — восхитилась я, впервые увидев чудесного малыша, сына моей гостьи. — У ребенка губы бантиком. Это такая редкость. Сними его быстрее на камеру. Пока мальчик не вырос и не переменился.

Художники Средневековья обожали писать на своих картинах детей именно в этом возрасте, когда у них губы — домиком. Очарованье таких малышей на старых европейских полотнах даже через века радует уже сотни поколений.