Джон Бакстер: Лучшая на свете прогулка. Пешком по Парижу

Даже если он и уловил мой намек на то, что вся история с Марлен и Ремарком – выдумка, а ширма из “Графа Люксембург” упомянута для правдоподобия, виду он не подал.

– Я забыл про это. Но, знаете, с Марлен такие истории были обычным делом.

Он доверительно придвинулся.

– Самое поразительное – то, как мы встретились. Это случилось, когда она была уже очень стара, почти слепа и не выходила из дому. Кто-то сказал мне, что она совсем одна, и я решил сделать ей подарок…

Это была хорошая история. Даже лучше, чем та, с Ремарком.

Пару недель спустя мне пришла открытка.

Швейцарский культурный центр приглашал меня на презентацию: знаменитый швейцарский драматург и артист в жанре перформанса Ханс-Петер Литшер представляет свое новое творение. Я перевернул открытку. На фотографии я увидел человека из Базеля, облаченного в странный меховой костюм, в окружении каких-то загадочных безделушек.

Его произведение называлось “В поисках Элеоноры Дузе и ее рыжеволосого кенгуру”.

Вы не знали, что у самой известной итальянской актрисы рубежа xix века был кенгуру-боксер [98] ?

О, это весьма интересная история.

И вот наконец мы добрались до моей собственной лучшей прогулки. И такая возможна лишь одна – вниз по улице, на которой я живу, улице Одеон.

Впервые я попал сюда двадцать лет назад, когда только-только приехал в Париж и Мари-До была беременна Луизой. Здесь росла наша дочь. Я отчетливо помню картину, как она, совсем кроха, идет чуть впереди, в разделившей нас сутолоке, и, обращаясь к первому попавшемуся прохожему, вопрошает: “ Où est maman ?” [100] – не жалобно, но с тем уверенным спокойствием, с каким обычно узнают время или как пройти по такому-то адресу; оно приходит с чувством принадлежности и ощущением своего места.

Для книжного человека – это священная земля. Ни разу еще не проходил я по выстланному плиткой полу в холле нашего дома, не задумавшись о всех тех, кто ступал по нему до меня, направляясь к винтовой лестнице на пятый этаж.

Шагнуть на тротуар улицы Одеон (в скобках замечу – первой улицы в Париже, на которой вообще появился тротуар) значило окунуться в историю литературы. Как будто слова потоками лились от колоннады театра, венчающего улицу, вниз, к бульвару Сен-Жермен. В конце 1700-х в паре домов от нас издатель Николя Бонневиль сдавал комнату своему другу, американскому писателю и публицисту Томасу Пейну. Бонневиль (да и Франция) скрывали его, покуда Пейн изливал на бумагу антиимперские проповеди. Он так страстно призывал американские колонии к восстанию, что, читая это, так и видишь, как чернила брызжут с кончика его пера, будто кровь из раны. “Настало время испытать силу человеческого духа: в минуты кризиса солдат-наемник и патриот, который верен отечеству только в дни мира и спокойствия, уклонятся от службы своей стране; но тот, кто сегодня встает на ее защиту, заслуживает любви и благодарности мужей и жен”.

В соседнем доме в 1920-х – 1930-х жил американский писатель и издатель Роберт Макалмон, прозванный Робертом Макалимони – Макалименты, после того как согласился жениться на дочери богатого судовладельца, которая не интересовалась мужчинами, и ничуть не препятствовал ее лесбийской жизни в городе Париже. На ее деньги организовал свое небольшое издательство Contact Editions . В 1923 году тиражом триста экземпляров оно выпустило сборник Хемингуэя “Три рассказа и десять стихотворений”, куда вошел рассказ “У нас в Мичигане” – маленькая трагедия деревенской девушки и любви, разбитой о мужской мир с выпивкой, кровью и сексом. “Она чувствовала Джима сквозь спинку стула, и ей казалось, что она не выдержит, а потом что-то внутри отпустило, и ощущение стало теплее, мягче. Джим крепко и больно прижимал ее к стулу, и теперь она сама хотела этого, и Джим шепнул: ‘Пойдем погуляем’” [101] . Книга продавалась неважно. Люди сочли автора неотесанным и вульгарным, а произведение – еще того хуже. Английский писатель и художник Перси Уиндхем Льюис, задира и сноб, высокомерно обозвал коллегу “дурнем”. Прочитав его рецензию в “Шекспире и компании”, Хемингуэй схватил линейку и яростно посшибал головки тюльпанов на столе Сильвии Бич. Проходя мимо двери магазина – теперь там продают женскую одежду, – я так и вижу, как эти лепестки дождем сыпятся на пол; и слышу брюзгливый ирландский Джеймса Джойса – полуслепой, упиваясь словами, он звучным речитативом выдает великолепное многоголосие “Улисса”: “На бронзе золото, за головкой мисс Кеннеди головка мисс Дус, поверх занавески отеля ‘Ормонд’, наблюдали с восхищением” [102] .