Игорь Фесуненко - По обе стороны экватора

— Нет, — отвечает Эрнесто. — Она, наоборот, стала милисиано. Именно из-за этого Байардо и бросил ее.

— Подождите насчет «бросил», — говорю я. — Мне еще непонятно, когда они успели пожениться.

— Вскоре после того, как он вышел из тюрьмы.

— Так он что: и в тюрьме успел отсидеть?

— Совсем немного: всего несколько недель, — объясняет Росарио. — Когда его вылечили и выписали из госпиталя, началось следствие. Его судили и дали тридцать лет тюрьмы, учитывая тяжесть совершенных преступлений. Это максимальная мера по нашим законам. Учитывались и его предреволюционные «подвиги», участие в арестах и пытках сандинистов. И, конечно, поджог убежища, когда столько людей сгорели по его вине.

А через некоторое время его выпустили на свободу.

Сам команданте Борхе увидел его однажды и говорит:

«Этот уже получил сполна за свои преступления, отпустите его, пускай живет и благодарит революцию за милосердие».

— Вот он и отблагодарил, — говорит Мария Брисеньо.

Она тоже подъехала сюда, в госпиталь имени Ленина Фонсеки, чтобы помочь нам разыскать врачей и сестер, которые лечили Байардо, и завершить, так сказать, «реконструкцию» его извилистого жизненного пути. — Правда, когда его выпускали, — продолжает Мария, — он радовался, говорил, что раскаялся, что встал на правильный путь. Тем более молодая жена у него, семья. Новая жизнь начинается. И все такое…

— Чем же он жил? — интересуюсь я.

— Сначала ему помогали соседи. Кто чем мог. Да и Кларибел работала за двоих.

— Где работала? — спрашивает Росарио.

— Домработницей, где же она может еще работать: молодая девушка без всякого образования, без специальности… Я чувствовала, как ей, бедняжке, трудно, — вздыхает Мария Брисеньо, — и предложила ей помогать мне по дому. Она приходила почти каждый день. И вскоре я заметила, что у них с Байардо жизнь не складывается.

Он буквально взбеленился, когда узнал, что Кларибел вступила в народную милицию. Несколько раз даже бил ее.

— Вот мерзавец! — возмущается Гладис.

— А сам он что: совсем не работал? — опрашивает Алма Патрисия.

— Его вполне устраивала роль несчастненького и беспомощного. Ему нравилось бездельничать. Он всегда с готовностью и как должное принимал подачки от соседей, — говорит Мария. — Несколько раз приходил ко мне домой: «Отдохну у тебя на диване». И валяется часами. Не знала, как его и выпроводить. Некоторое время пытался он подрабатывать как «амбуланте»: бродячий торговец. А потом вдруг исчез. Честно говоря, я даже обрадовалась за Кларибел: наконец-то она освободилась от этого тунеядца. Конечно, мы не знали тогда, что он сбежал в Гондурас. И уж тем более не могли предположить, что объявится в Белом доме рядом с Рейганом…

— А ведь сколько сил на него извели, сколько нервов, — говорит Алма Патрисия. — Сколько операций, процедур, сколько крови в него перелили, сколько сделали пересадок кожи и сколько… — она развела руками, — грех, конечно, об этом говорить, шла бы речь о любом другом, так не упомянула бы такое, но тут не могу не сказать… — она вздохнула. — Сколько дорогих и редких лекарств на этого подонка израсходовали! А ведь у нас лежали и женщины, и дети. Пенициллин, который ему отдавали, пригодился бы раненым революционерам, да что говорить!..

Она махнула рукой и в сердцах бросила на тумбочку уже изрядно помятый и растрепанный номер «Ньюсуика» с фотографией, которая вызвала все эти воспоминания. С фотографии смотрел на разгоряченных медсестер улыбающийся Байардо. И Рейган заслонял его от ужасов сандинистской диктатуры своей старческой, но все еще импозантной, сохраняющей голливудскую выправку фигурой. «Все в порядке, дорогой друг! — читалось в отеческом взоре президента. — Теперь ты находишься под сенью великой американской демократии, теперь ты, слава всемогущему богу, оказался в самой свободной стране».

Так сказал или подумал Рональд Рейган, президент Соединенных Штатов Америки, страны, которую он не постеснялся назвать «сияющим городом на холме». И о которой другой американец, куда более великий и мудрый, — его имя Эрнест Хемингуэй — еще полвека назад сказал так: «Америка была хорошая страна, а мы превратили ее черт знает во что…»

И словно отвечая на горящий, начертанный у подножия статуи Свободы призыв-приглашение, обращенное к «усталым», «нищим», «мятущимся», «жаждущим дышать свободно», Хемингуэй продолжил свою мысль так: