журнал Русская жизнь - Дача (июнь 2007)

Положение усугублялось тем, что строение Академии было уродливым и разношерстным. Официально разделение АН на секции копировало общую ситуацию в стране: количественно и качественно преобладали математики и физики, а гуманитарные секции влачили самое жалкое состояние. Однако выступавшие под видом историков и философов шуты гороховые были поголовно партийными и имели прямой выход в ЦК. С другой стороны, в условиях деградации гуманитарной культуры естественники дошли до полудикого состояния. Прекрасным примером академического невежества служат беспомощные упражнения Сахарова на ниве культурологии (хотя и сделанные из благих побуждений).

Наконец, в Академии существовало серьезное противоречие между «москвичами» и «ленинградцами», а также между Москвой Ленинградом и остальной страной.

Академическая раздробленность умело поддерживалась ЦК партии. Коммунисты вплоть до 1991 года относились к науке так же, как к религии, то есть терпели полезных ничтожеств, сжав зубы. По принципу «чем хуже, тем лучше». Каждый скандал или подлость в этой среде коммунистов только радовали. КГБ с этой целью проводил «активные мероприятия» и получал ордена за успешно проведенные операции по «разложению классово чуждых элементов».

Минц как нельзя лучше подходил к роли заправилы на академической кухне. С одной стороны, он был человеком глубоко партийным и имел большие связи на уровне Политбюро. В то же время он был человеком по советским меркам культурным и смог установить неформальные связи с верхушкой советской интеллигенции. Наконец, лично Минц был человеком общительным, больше всего напоминающим местечкового балагура в роли кавказского тамады. Он очень любил застолья, тосты, восточную лесть и восточные подарки и в то же время мог облечь в обтекаемую европейскую форму самую невероятную азиатскую чушь. Например, всерьез говорить о научной ценности мемуаров Брежнева или трудов Поспелова. Это своего рода синтетический советский человек, «евразиец», желанный гость в номенклатурных домах отдыха и Эстонии, и Таджикистана.

Но главное другое: Минц был прожженным лжецом, взяточником и интриганом. Сидящим у волшебной щели Академии наук. У щели, через которую ушлый молдаванин или азербайджанец при помощи волшебных «выборов» мог сразу подняться на три ступеньки карьерной лестницы. Надо только договориться с московскими академиками, чтобы они правильно проголосовали. Непосредственно какому-нибудь Курбан-аге с Капицей говорить затруднительно. А вот Минц спокойно мог, не меняя тона, говорить и с той, и с другой стороной. У него после 1953 года выросли крылья. Минц скользкой мокрицей перебирался в зловонном винегрете сплетен, скандалов, подтасовок и провокаций. Началось нечто невероятное. Жизнерадостный академик объезжал союзные республики, собирал бакшиш, раздавал его из-под полы соратникам, участвовал в многочисленных академических пулах и группах. Здесь он в академической группе историков, тут в еврейском лобби, а там - в «английском кружке» (что, масоны? какие масоны?!). При этом он кидал всех. Выборы-то тайные. Несколько раз его уличали, вычисляя очередное кидалово по косвенным данным или проплаченной «утечке», однажды обманутый азиат набросился на него с кулаками. Хладнокровного Минца это только веселило.

Дневники Минца дают красочное описание нравов АН 60-70-х годов. Из них, кстати, ясна вся надуманность и даже инспирированность русско-еврейских противоречий. У Минца был застарелый конфликт с академиком Рыбаковым, чему в дневнике посвящено несколько пронзительных мест.

«Берусь за перо буквально с отвращением, не только с презрением. Недаром говорится: как волка ни корми, а он в лес смотрит… - вот что прежде всего, следует сказать об академике Б. А. Рыбакове. Но это именно прежде всего а по сути дела - гораздо хуже: он переполнен какой-то зоологической ненавистью ко мне. Друзья уверяют, что в основе ее лежит расовая ненависть. Мне рассказывал бывший секретарь ИМЛ «Института марксизма-ленинизма» Илья Сергеевич Смирнов, что он как-то встретил торопящегося, как всегда, Б. А. Рыбакова… и на вопрос, куда он спешит, последовал ответ: иду выводить сионистов из ученого совета Института археологии!!»

Но при этом с русским историком Грековым или с тем же Смирновым у Минца были самые теплые отношения. Потому что они вместе «делали дела». С другой стороны, еврейское происхождение Тамма не помешало крайне злобному отношению Минца к заслуженному физику. Потому что тут речь шла о борьбе секции физиков с секцией историков. В свою очередь, это не осложняло Минцу дружеские контакты с многими физиками - членами «английского кружка». Или не спасало от конфликта с конкурирующими историками КПСС из Ленинграда. В конечном счете, над всеми идеологическими разногласиями господствовал практический интерес. Идеология была тенями на стене, по которым дурачки внизу делали свою жизнь. Одни дурачки боролись с мировым жидомасонским заговором, другие - с великорусским шовинизмом, третьи - с физиками, четвертые - с лириками. А бессмертный Минц всегда был при своем интересе.