Это тот случай, когда доктор Фрейд даже не то что неинтересен, он интересен всегда, - а не нужен. Юнга надо позвать на консилиум: либидо не основа бытия, тотально символизируемое, но само символ. Означающее, а не означаемое.
Не забывая, что «лишний человек» в русской литературе есть, прежде всего, «третий лишний», что у него непременно отбирает девушку удачливый соперник, будем брать Тургенева внеличностно. Какой писатель Тургенев? Конечно, не самый лучший из русских, но самый необходимый - в прямом, физическом смысле: его не обойти, всякий об него спотыкался, что ли. Это неверно, что вся русская литература вышла из Пушкина, она вся вне Пушкина, он остался в Царском Селе с кагульскими громами и «гиперборейской Ледой» (Бенедикт Лившиц). А русская литература петербургской не была, Достоевский не Дворцовая площадь, а «Канава» (Екатерининский канал, на котором и убили самого европейского из русских царей). Онегин отнюдь не «лишний человек», это потом приписали, после Тургенева.
О Печорине вообще не говорю: ему бы не девушек соблазнять, а с барсом бороться. Бэла и есть барс в девичьей шкуре.
Все вышли из Тургенева, и опять же как-то физически: даже у Толстого я нашел тургеневскую фразу, из «Рудина», о полковой кобыле и трубе. Достоевский от злости на Тургенева исходил эпилептической слюной, но греб из него лопатой: «Бесы», если приглядеться, - развернутый «Дым». «Дым» даже, так сказать, лучше, потому что Литвинов все-таки через десять лет добрался до своей Ирины, а Ставрогин с Лизой Дроздовой развел какую-то канитель. Кстати, все Лизы Достоевского - а у него их восемьдесят процентов - происходят от Лизы Калитиной. И опять-таки у Тургенева «лучше», его Лиза только в монастырь ушла, а Достоевский своих убивал, ту же Дроздову. Версилов вышел из всеми, кроме специалистов, забытого рассказа «Два приятеля»: скромная русская жена и дурацкая погибель в Европе, начало темы русского странничества, даже не темы, а важнейшей у Достоевского идеологемы.
Вообще Тургенев слабо удерживается в памяти, даже его сюжетно острые малые вещи. Я уже не помню (через две недели), чем кончается «Несчастная».
А у Чехова, спрошу я, персонажи запоминающиеся? Мы помним не героев его, а только хороших актеров, их игравших. Чехова без Тургенева нет, он весь из Тургенева, и развитие его только в том заключалось, что он исправлял ошибки и слабости Тургенева. Одна так и осталась: незапоминаемость персонажей, расплывчатость, «пятна вместо лиц» (Святополк-Мирский).
Соленый - «Бретер», «Егерь» - «Ермолай и мельничиха»: примеры хрестоматийные. Но примеры можно множить и множить, и в мелочах, и крупные. Мелочи: милый человек, говорящий про Волгу и Каспийское море («Учитель словесности»), - либеральный мировой посредник из «Дыма»; «Когда сойдутся англичане, они говорят о ценах на хлопок», etc перешло в «Ариадну» из того же «Дыма», даже запах гелиотропов у Чехова тургеневский. А в крупном: Дымов («Дым»!), умирающий, как Базаров. Или рассказ «На пути» - компендиум всего Тургенева и всех его лишних людей. Один Тургенев оказался нелишним - а потому нелюбимым и изгоняемым, вытравляемым соляной кислотой и выжигаемым каленым железом.
Это понятно, это теперь называется «страх влияния». Борьба с отцовской фигурой в литературе в удавшихся случаях приводит к преодолению ошибок отца. Чехов изжил главную тургеневскую: многословие. Лишними у Тургенева оказались для Чехова не люди, а слова.
Прочитайте Тургенева после Чехова: хочется все время вычеркивать.
Но родовое, родимое пятно осталось - эмоциональный фон жалости и тоски, депрессивный фон. У Чехова не любовник, лишний человек, проваливается, а само бытие рушится, обваливается. Библейский «песок морской» утекает в песочных часах. И никакого племени младого, которое фальшиво приветствует Лаврецкий. Переверните часы - то же самое. Пойдем, Катя, ужинать. А «здравствуй, новая жизнь!» у Чехова - это вроде Франсуазы Саган: здравствуй, грусть и неопределенная улыбка (для молодых: это название ее первых двух романов).
Перейдем от писанины к жизни. И не в индивидуальной проекции, конечно, - чем, мол, Чехов отличался от Тургенева в смысле Полины Виардо: эти отличия столь заметны, что и говорить о них даже неудобно. Разве что два слова. Чехов - человек («мужчина»), умевший расстегивать жилетку, говоря о женщинах и с женщинами. Тургенев в мужской компании был остряк и душа общества. А в группе девушек нервных? В остром обществе дамском? Робкий Дон Жуан, назвал его Павел Анненков. Впрочем: Довольно! Мимо, читатель, мимо! (тоже тургеневская фраза).
Читать дальше