журнал Русская жизнь - Август (август 2008)

На пятый день нашего пребывания в Лаояне старший врач принес известие, что Александровский назначает нас в Тьелин, с предписанием развернуться в постоянный госпиталь на 200 коек. А мы- то мечтали обратиться в передовой летучий отряд. Но Александровский нашел, что для передового отряда наш госпиталь слишком хорошо оборудован, и было бы жаль терять все это дорогое имущество, так как передовые отряды Красного Креста то и дело снимались и отходили назад, бросая весь инвентарь.

Для всей работы по устройству госпиталя у нас было всего семь санитаров, и потому пришлось нанять работников-китайцев, способных извести святого медлительностью своей работы, ленью и каким-то тупым равнодушием, написанным на их лицах. При этом еще обоюдное непонимание языка, невозможность ничего объяснить без переводчика-старшинки, который сам ничего не делал и довольно часто исчезал. Из наших санитаров человека три были плотники, одного старший врач взял себе в качестве лакея и одного приставил ко мне помогать по хозяйству. Это был хороший тип, но потом он запил, забуянил, и его пришлось отправить в Харбин.

Вообще масса санитаров пьянствовала отчасти оттого, что они из России ехали привычными пьяницами, отчасти оттого, что после нескольких месяцев в Манчжурии их начинала угнетать тоска по родине и они топили ее в вине и всяком безобразии. Многие санитары допивались до того, что бросались друг на друга с ножами.

А красно- крестная интеллигенция в лице врачей и студентов, так старательно занимавшаяся пропагандой среди солдат, эту свою меньшую братию оставляла безо всякого внимания, без малейшей нравственной поддержки. Все их отношение к санитарам выражалось в том, что когда эти последние допивались до буйства, их отправляли на станцию к коменданту, чтобы посадить под арест, а в случае частого повторения безобразий их отправляли в харбинское управление Красного Креста с волчьей аттестацией.

Наконец нам объявили, что присылают первую партию больных в 25 человек. В день их приема все сбились с ног. Поместили их в двух комнатах поменьше, так как большая палата не была еще готова, и всем двадцати пяти человекам сделали ванны, причем ванны надо было наполнять ведрами (крана еще не было) и воду греть на кухне. Это был Сизифов труд. Но, по счастью, со всем справились, облекли больных в больничное белье, напоили их чаем, накормили ужином. Незаметно подошел вечер, и, оставив на ночное дежурство одну из сестер, мы вернулись в свой домик. Усталость чувствовалась страшная, ноги ломило, и они опухли, но впечатление от новой работы, от сознания начавшейся деятельности, от вида больных было так велико, что я не могла заснуть всю ночь.

Первые три дня мы еще получали пищу на больных и на себя из воронежского госпиталя, а затем доктор объявил, что пора приниматься готовить самим. Среди наших санитаров не было ни одного, мало-мальски знающего поварское искусство, и поваром назначили молодого китайца «Михайлу», который кое-как говорил по-русски и уверял, что умеет готовить. На самом деле он ничего не знал, и с таким помощником мне надо было накормить свой персонал в 15 человек да 25 больных, которых полагалось кормить особым, неизвестным мне способом по раскладке, отпуская мясо и все прочее по весу на золотники. Я пришла в полное отчаяние и не знаю, что бы стала делать, если бы меня не выручил один из больных солдат, служивший кашеваром в полку. Услышав о моем критическом положении, он приплелся на кухню, и хотя сам был слаб, чтобы готовить, но сел у нас на табуретку и давал нужные указания. С его помощью кое-как справились. Узнал о моем затруднении и один знакомый капитан Омского полка, приходивший часто к нашим врачам, и прислал своего денщика помогать нам. Так с помощью больного и денщика капитана я справлялась с возложенной на меня задачей, а китаец-повар, получавший 20 рублей жалованья, был приставлен мыть посуду, да и то делал это скверно.

После боя 18 июля, где был убит граф Келлер, к нам доставили первых трех тяжело раненых солдат, двух - в живот, одного - в шею. Этого последнего поставили с носилками в сенях в то время, как я проходила мимо. Почему-то на нем не было повязки, и трудно было сразу узнать, куда он был ранен. Он был почти без сознания и бредил. Я нагнулась к нему и, глядя на него, умирающего таким молодым по милости японской пули, я вдруг необыкновенно ясно почувствовала, что он мне свой, родной, и такая злоба закипела в душе на тех, кто его убил, что, казалось, будь они тут, рука не дрогнула бы ответить им тем же. Подошел доктор; раненый на минуту пришел в сознание и на вопрос, куда ранен, ясно ответил: «В шею, ваше благородие», и действительно, когда он повернул голову, ниже челюсти чернела ранка. Очевидно, рана загрязнилась, произошло заражение крови, и спасти его не было никакой возможности. Как мог он быть без повязки? Как могли допустить рану до такого состояния? - казалось непонятным, и само собой шевельнулось осуждение тем, на чьих руках он побывал. Лишь потом, поработав сама на санитарных теплушечных поездах, я поняла, как неосновательно было такое суждение, ибо на 800-1000 раненых приходилось часто всего 2-3 сестры, а проходов из вагона в вагон не было.