Лев Вершинин - «Русские идут!» Почему боятся России?

Этого – личной симпатии к приятному степняку плюс ссылки на очередную мамашину «неправду» – вполне достало. Уже 27 сентября, пару недель спустя, был подписан Указ с резюме: « Хоть и были немалые причины для наказаний, всем калмыцким владельцам и чиновникам с народом их, в Астраханской губернии кочующим, все же жалуем вновь во владение все те земли от Царицына по рекам: Волге, Сарпе, Салу, Манычу, Куме и взморье, и, словом, все те места, на коих до ухода за границу калмыки имели свое кочевье, исключая тех, кои по уходе именными указами пожалованы ». И еще немногое время спустя, 14 октября, особой грамотой Государя Чучёй Тундутов, ничего такого не ожидавший и уже паковавший багаж для отъезда, был утвержден « наместником калмыцкого народа », получив (правда, не те же, а специально изготовленные) печать со знаменем, а для себя лично саблю, кирасу и соболью шубу. Также восстанавливался «зарго» из 8 заседателей-зайсангов, а ламам, которых после бегства Убаши держали под подозрением, даровалась « свобода вольной деятельности » и назначалось жалованье.

Разумеется, все это вовсе не значило, что, как пишут историки в Элисте, « таким образом, было восстановлено Калмыцкое ханство ». Не бывает ханств без ханов. То есть бывает, но в данном случае наследным ханом становился сам Государь, а тайша Чучёй только его « глазами и устами », – и все-таки это была автономия. Самая настоящая и даже широкая. Не такая, как раньше, на уровне Дона или Кубани, потому что приставов никто не отменял, но все-таки вполне реальная, убедительная и подтвержденная наследовавшим убиенным батюшкою Александром. Как сообщил 13 июля 1802 года чуулгану Никита Страхов, главный пристав края, « Чучею Тайши Тундутову дарованы права и обязанности высокопочтенного наместника, которому вручена вся исполнительская власть, вменена обязанность заботиться о нуждах народных и каждого калмыка, следить за поведением обще всех и каждого человека, чтобы никто из зайсангов не выходил из должного повиновения, определять, сколько с каждого улуса поставить должно калмыцкого войска на службу Его императорскому величеству… Надлежит Ему… не приступить ни к каким насильственным законам ни для содержания своего довольствия… довольствоваться доходом с родового своего улуса ».

То есть никакого авторитаризма, все как раньше. Взамен требовалось только « проявлять уважение достоинства и власти его ». Плюс « оставить ипредать вечному забвению » все прежние жалобы и ссоры, содействовать укреплению « миролюбия и дружества », а между народом « братской друг к другу любви », лам же просили всего лишь « не мешаться в светские обстоятельства, яко дело не только им неприличное, но и предосудительное ». В общем, Петербург, « милостиво благоволя », выражал надежду, что « пребудут они верными Его императорского величества подданными, тщательными исполнителями Его воли и послушными законам Всероссийской империи ».

Казалось бы, жизнь удалась. Ан нет. Скандалы продолжались и даже вышли на качественно новый уровень, теперь уже с прицелом на беднягу Чучёя, которому, казалось бы, за его подвиг следовало ноги мыть и воду пить. Что бы там ни указывал Петербург, тайши и нойоны категорически отказывались признать выше себя какого-то выскочку из мелкого улуса и даже, такой кошмар, не потомка Хо-Урлюка. В результате указания наместника, оказавшегося, – даром, что по воле случая, – и рачительным, и хозяйственным, и в разных делах сведущим, попросту игнорировались чуть ли не с самого начала, а некоторые «владельцы» посмели даже ослушаться приказа главного пристава, не приехав на чуулган. Так что ничего у бедолаги не получалось: по всем, даже самым мелким поводам Чучёю приходилось взывать к приставам, и хотя те, конечно, вмешивались, авторитету «национальной власти» такая политика ни разу не способствовала, да и самому баловню удачи здоровья не добавляла. Вот он и умер, – как писалось, от « грустных огорчений », – 23 мая 1803 года, фактически побыв главой автономии около двух с половиной лет, а формально и того меньше, а завещание его с просьбою передать пост сыну Петербург по рекомендации Астрахани, где ситуацию понимали, не утвердил, в утешение одарив семью покойного княжеским титулом и парой имений.