Денис Драгунский: Отнимать и подглядывать

Оставаясь в некотором отвлеченном смысле «речью» (куском речи), он растворяется в «языке». Для речи язык культурно безразличен, это именно язык, который, по известному замечанию Сталина, носит надклассовый характер. Обслуживает всех, кто на нем говорит. Точно так же для следующих текстов заимствования из предыдущих текстов (независимо, собственно, от качества и масштаба таких заимствований) – тоже культурно безразличны, как безразличен (именно культурно, опять повторяю это неясное слово!) лексический состав или грамматические особенности текста, всегда бытующего в несоизмеримо (с любым «данным» текстом) более широком языково-текстовом контексте. А реально мы общаемся всегда с данным текстом, а не с общим контекстом.

Отчего же проблема заимствований все же существует как научная, культурная и даже правовая? Эта проблема порождена сословием литературоведов, культурологов и даже юристов, как указано выше. Это их взгляд на текст в частности и на литературу вообще. Как на клубок, который нужно распутать. Но иногда кажется, что литература – да и вся художественная культура – клубок, сеть, паутина, «трифоновский шар» («Это было слитно, не разодрать, как два разноцветных куска пластилина, скатанных в шар» (Юрий Трифонов. «Дом на набережной»)), – шар, который не нужно стараться разлепить-распутать. Вернее, так: распутывать его можно, но без принудительности. Без ценностных и нравственных перенапряжений, без «можно» и «нельзя».

Мне кажется, главный рассказ Чехова – «Соседи» (1892).

Проблематика левого тупика – с социальными страданиями, сексуальными комплексами и культурными неразрешимостями – присутствует в этом рассказе с необычайной плотностью. Столь же плотно представлена в нем литература, политика, культура вообще.

Финал: «Петр Михайлыч ехал по берегу пруда и печально глядел на воду, вспоминая свою жизнь, убеждался, что до сих пор говорил он и делал не то, что думал, и люди платили ему тем же, и оттого вся жизнь теперь представлялась ему такою же темной, как эта вода, в которой отражалось ночное небо и перепутывались водоросли. И казалось ему, что этого нельзя поправить».

Сюжет. У Ивашина из дома ушла сестра Зина – к соседу, женатому человеку Власичу. Мать от горя заболела. Приходится отказывать визитерам – непонятно, что ответить на вопрос «где Зина?». Гостящая в доме тетка уже собралась уезжать из такого безнравственного дома. Ивашин едет к Власичу объясняться с ним и с сестрой. Из этого ничего не вышло, никто никого ни в чем не убедил, никакого решения не принято, Ивашин возвращается домой в тех же сомнениях.

Первый побочный сюжет. Когда-то Власич в порыве благородства женился на юной женщине из низов, которую соблазнил батальонный командир из его полка. Из-за такой женитьбы он был вынужден оставить полк, то есть поломать себе карьеру. Результат – жена Власича говорит: умный меня бросил, а дурак подобрал. Изменяет ему, разоряет его и не дает развода. Поэтому Власич не может официально жениться на Зине.

Второй побочный сюжет. Когда-то, еще в сороковых годах, имение Власича арендовал француз Оливьер. Туда зашел молодой бродяга, «вроде гоголевского бурсака Хомы Брута», по словам Власича. То ли он бунтовал крестьян, то ли завел роман с красавицей дочерью Оливьера – так или иначе, Оливьер засек его до смерти, а тело бросил в пруд.

Власич – определенно левый. В уезде его считают «красным», но при этом он страшно скучен. Его левизна смешна и глуповата. Гостю на ночной столик кладет томик Писарева или Дарвина. Он благороден – женился на «соблазненной и покинутой» и поныне несет этот крест. Иногда переживает «светлые минуты» и рассказывает об этом. Любит посылать письма в редакции журналов – авторам честных статей по животрепещущим социальным вопросам («Написал всего одну строчку: “Благодарю и крепко жму честную руку!”). Хозяин, естественно, никудышный. Топит печи рамами от парников, за бесценок продает лес и т. п.

Гражданский брак – социальная мода среди левых того времени. Зина и Власич собираются жить именно так – не только по причине моды, но и из-за того, что Власич не может развестись с женой. Ивашин понимает, что, наверное, это не страшно, а может быть, даже правильно. Но ему жалко мать. Эмоциональная жалость тут же превращается в доктрину: родителей нельзя перевоспитывать – тем более если живешь с ними в одном доме, любишь и почитаешь их.

Этот сюжет у Чехова звучит в знаменитом письме брату 1886 года – там помимо прочего сказано о том, что гражданский брак детей оскорбляет стариков родителей, и с этим надо считаться. Сам Чехов говорил (согласно воспоминаниям Бунина), что не грешен против четвертой заповеди, то есть почитает отца и мать, считает их единственными людьми, для которых никогда ничего не пожалеет, и т. п. (Здесь, правда, странная ошибка: о почитании родителей говорит пятая заповедь (четвертая – «помни день субботний»); кто ошибся – Бунин или сам Чехов?)