Дмитрий Губин - Записки брюзги, или Какими мы (не) будем

Время первой любви отодвинулось; все больше тех, кто впервые влюбляется, уже состоя в браке и родив ребенка – им в голову не приходило, что брак должен быть основан на любви. Все больше тех, кто действительно считает любовь игрой гормонов, и даже в игре гормонов видит расчет, и этот цинизм поощряется всеми вертикалями – что власти, что культуры. Вы знаете хоть одного политика, способного сказать, что горизонтальная, прорезаемая нечастыми шпилями небесная линия Петербурга, какой больше нет нигде в мире, заставляет плакать белыми ночами, и что ради любви к этой линии и этому городу можно отдать все бюджеты, небоскребы и «Газпромы»? Господи, да любая Матвиенко ради денег застроит хоть Неву – вопрос только в сумме. Вы знаете хоть одну современную хорошую книгу, где речь шла бы просто о любви? Сорокин, Пелевин, даже последний Лимонов – все они не о том, и во всей современной литературе любовь, похоже, испытывает лишь один дореволюционный детектив Фандорин, и то его страсть меркнет на фоне криминальной интриги.

Проблема, однако, в том, что возвращение в глухую темь Средних веков после революции, утвердившей отвергающую самосохранение любовь как высшую ценность, идет с большим скрипом.

Тоска по любви, по чувству, не знающему, что такое деньги, крутизна, гламур, VIP, фейс-контроль и фэн-шуй, такова, что нет-нет, да и бьет в самом неподходящем месте. Ошеломляющий успех «Тату» был основан не на музыке и не на образе малолетних лесбиянок, а на песенках, каждая из которых сочилась кровью дикой тинейджерской любви – до побега из дома, до вскрытых вен.

Ну, значит, будет пробиваться любоффф где-то там травой сквозь асфальт. Пока не раскрошит.

Я даже не хочу писать глупости, что за высоченными заборами в Репино или Горках-9 растут-де поколения, которые отвергнут ценности отцов. Я и самих отцов со счетов еще не сбрасываю.

Вот, допустим, жил полтора века назад демократ, помещик и стихотворец Некрасов, описывал горестную долю народа нелепым для ямбической культуры трехстопным размером. А под конец жизни забыл вдруг и про ценности демократии, и про долю, и раскрошил дактиль до размера свободного стиха:

Чернила, говорите, в вашей персональной чернильнице высохли? Ну-ну. Доживем до смертного одра – тогда и поговорим.

Pulse St. Petersburg, 2007

Каждому российскому спортсмену – гореть в аду. Обещаю. И чем знаменитее – тем злее будут черти и жарче пламя.

Гореть всем: от футболиста Леши Смертина, с которым интересно говорить о поэте Иосифе Бродском (а не только о футболе) – до фигуристки Ирины Родниной, которую лично я люблю за ум, отчаянную стойкость и иронию, которая отличает ее, даже когда она участвует в благоглупостях от «Единой России». От милейшего Андрея Аршавина до страннейшего Евгения Плющенко (он-то участвует в партийных благоглупостях всерьез).

В России они – соблазнители детей и вообще малых сих, грех их велик; сейчас объясню.

Большой спорт не имеет отношения ни к здоровому образу жизни, ни к миддл-классовым ценностям (комфорт, семья, счастливая старость); большой спорт – это травмы, деньги (которые куда чаще зарабатывают на спортсмене, чем он сам), неустроенная или наспех устроенная личная жизнь (теннисистка Елена Лиховцева как-то говорила, что ей повезло, что у нее есть муж, сопровождающий ее на турнирах – в теннисе гигантское количество, добавила она, лесбиянок, причем лесбиянок, так сказать, от безысходности; позже я слышал то же про геев-пловцов).

То есть герои большого спорта не пример добродетели ни в каком виде, они – пример отклонения от нормы. Они – воплощение live fast & die young, они – пример либо горения, либо стяжательства, либо пролонгированного самоубийства. И греха на них нет лишь тогда, когда параллельно им основная часть нации просто ведет здоровый образ жизни, заполняя свободное время физкультурой, или фитнесом, или чем-то еще в этом роде, то есть занимаясь спортом ради удовольствия. То есть когда среди основных полей, долин, морей и рек национального пейзажа спортсмены возвышаются на манер заснеженных скал, кремнистых утесов, предупреждающих маяков. Тогда они украшают и оттеняют пейзаж. Но пейзаж без моря, где одни маяки – это картина безумия.

Понимаете, о чем я?

Когда в огромной массе мальчиков и девочек, бегающих, плавающих, прыгающих и прочее, вдруг выявляется небольшой процент тех, которые понимают, что их счастье – ломать кости, разрывать сухожилия и лишать себя простых радостей ради сверхнапряжения, ради миллиметров или миллисекунд рекордов, – это нормально. Это даже интересно и поучительно. Это, в конце концов, безопасно – когда в стране есть процент людей, устроенных не как все, и когда эти не-как-все преобразуют свою разрушительную энергию в большой спорт, и когда у каждого есть выбор: пойти за ними или остаться со всеми.