Александр Амфитеатров - Насильники

Какъ бы то ни было, въ удовлетвореніе телеграфистки Ц. была сыграна хоть комедія правосудія. Я увѣренъ, что Вѣнцовъ находится въ глубочайшемъ недоумѣніи, по какимъ, собственно, причинамъ онъ присужденъ въ каторгу? Онъ «спросился», ему разрѣшили, онъ исполнилъ, – и вдругъ въ Сибирь. «Нешто моя вина? Спрашивай со старшаго»…. Ho o старшихъ исторія умалчиваетъ и Ѳемидѣ не приказываетъ разговаривать.

И самъ Вѣнцовъ то понесъ отвѣтственность только потому, что, подобно Спиридоновой, телеграфистка Ц. – опять-таки – «ваша сестра», интеллигентка, и y нея оказался родитель, съ которымъ шутки плохи: умѣлъ дойти до суда… A сколько, быть можетъ, тотъ же Вѣнцовъ, Латошниковъ или Вяликовъ до того случая, какъ имъ попасться въ своихъ мерзостяхъ, спокойно и безнаказавно перепортили безотвѣтной «ихней сестры», городской и деревенской, мѣщанской и крестьянской дѣвки, y которой отцы безотвѣтны и беззащитны, какъ она сама?.. Въ особенности, жутко поставленъ роковой вопросъ о женской чести въ мѣстностяхъ съ инородческимъ населеніемъ. Военные постои въ Польшѣ, Литвѣ, Закавказьи, Прибалтійскихъ губерніяхъ, въ чертѣ еврейской осѣдлости, – всѣ опозорены надругательствами надъ честью туземныхъ женщинъ, настолько откровенными и гласными, что факты эти, когда дѣлались достояніемъ печати, то даже не вызывали хотя бы формальныхъ опроверженій.

Стоитъ, молъ, разговаривать о такой обыденщинѣ! Вы бы еще о томъ, что дважды два не пять, a четыре! И – опять – нечего уже говорить объ адахъ на землѣ: объ изнасилованіяхъ подъ громъ такихъ острыхъ моментовъ реакціи, какъ кишиневскій, одесскій или бѣлостокскій погромы. Тамъ люди были звѣри. Они не всегда будутъ звѣрьми. Пройдетъ экстазъ звѣрства, они очнутся, и для многихъ изъ нихъ, быть можетъ, ужасомъ на всю жизнь останется воспоминаніе о неисправимыхъ подлостяхъ, въ которыя они увязли, наглотавшись ядовъ провокаціи, – водки, клеветы, анархіи, произвола насиловать жизнь, честь, имущество. Гораздо страшнѣе та спокойная, самоувѣренная, сознающая свою постоянную силу и «права», обыденщина безраскаянной власти вадъ женщиною, которую вкрапило въ сѣрую, трусливую жизнь запуганной русской обывательщины наше проклятое время.

Въ майской книжкѣ «Русской Мысли» въ воспоминаніяхъ г. Пана «Изъ недавняго революціоннаго прошлаго» я встрѣтилъ такой эпизодъ. Мѣсто дѣйствія – жандармская комната на станціи Окницы, гдѣ арестовали г. Пана.

Я улегся на скамейкѣ и сталъ дремать. Спать я не могъ, мѣшалъ свѣтъ; а, главное, разговоры приходившихъ и уходившихъ жандармовъ; не стѣсняться же имъ было меня, комната эта была мѣстомъ отдохновенія для отдежурившихъ свои часы жандармовъ. Здѣсь они выпивали, обмѣнивались новостями. И мнѣ пришлосъ весь остатокъ ночи прослугаать сквозь дремоту такую пакость и мерзость, что и сейчасъ, какъ вспомню объ ихъ разговорахъ, душа содрогается,

– Былъ я вчера y жидка Мойши. «Ты чтожъ, – говорю ему, – такой-сякой, сукинъ сынъ, жидъ паршивый, подводить вздумалъ? Гдѣ же твоя Хайка, что ты мнѣ обѣщалъ? Что-жъ ты, – говорю, жидюга, думаешь, что я тебѣ спущу твою кражу?» Да далъ ему подзатылъника. Жидъ и затрясся. «Что-жъ вы, господинъ жандармъ, деретесь? Хайка сама не хотѣла идти, я ее къ вамъ посылалъ». A тутъ и Хайка пришла. А я тогда былъ здорово выпимши, и здорово же она мнѣ тогда, чертовка, приглянулась. Я къ ней, облапилъ ее… пищитъ, жидовская морда, кусается. Разобрало меня: наклалъ ей въ шею такъ, что даже разревѣлась. Ушелъ я отъ нихъ, пригрозилъ жиду, что арестую его. Ну, да Хайка отъ меня не уйдетъ!

– Да что съ нею церемоннться, посторожилъ бы ее гдѣ-нибудь ночъю и сдѣлалъ, что нужно, – пусть жидовка жалуется и доказываетъ.

– A я вотъ Фроську-то уломалъ, тоже артачилась, и отецъ грозилъ. A что взяли? – кукишъ съ масломъ! Онъ же воровать, да покрывай ему, да онъ же и артачится, сволочь этакая!

Такіе милые разговоры пришлось мнѣ прослушать всю ночь. Какими беззащитными и униженными представились мнѣ всѣ мѣстные обыватели, особенно бѣднота; если простые жандармы могли позволять себѣ такъ гнусно и безнаказанно насильничать надъ ними.

Когда Аппій Клавдій изнасиловалъ Виргинію, отецъ зарѣзалъ ее на улицѣ, и поднялся въ Римѣ великій бунтъ, который низвергъ децемвировъ. Позоръ Лукреціи стоилъ царства роду Тарквиніевъ и былъ начальнымъ моментомъ римской республиканской революціи. Поруганная честь сестры неаполитанскаго рыбака Мазаньелло потрясла величественную власть короля обѣихъ Сицилій. Лопе де-Вега, Лессингъ и Шиллеръ оставили намъ революціонныя трагедіи объ отцахъ, разрушаюшихъ тираннію абсолютизма, въ отмщеніе за своихъ поруганныхъ дочерей… Все это очень ярко, силъно, ослѣпительно-могуче, но было очень давно и очевидно, не въ нашихъ нравахъ. Россійскіе Виргиніи, Коллатины, Maзаньелло, Саломейскіе алькады, Одоардо Галотти и Веррины обладаютъ большимъ хладнокровіемъ и большею приспособленностью къ подлостямъ своей эпохи. Я много жилъ въ Италіи и на Балканскомъ полуостровѣ. Тамъ дико было бы сказать, что честь изнасилованной дѣвушки осталась неотомщенною. И это не по мужскимъ предразсудкамъ о мистической святости дѣвства, не по пережиткамъ средневѣкового тюремнаго и замковаго рабства женщины, не потому, что невинность дѣвушки разсматривается, какъ собственность ея будущаго супруга. Нѣтъ, мстительвые взрывы общественнаго мнѣнія противъ посягателей на женскую честь очень часты даже въ такихъ мѣстностяхъ (напр., въ нѣкоторыхъ уголкахъ Сербіи или въ Провансѣ), гдѣ мужчины къ цѣломудрію прекраснаго пола относятся съ самымъ философическимъ равнодушіемъ, дѣвушки-невѣсты полъзуются полною свободою, и рѣдкая изъ нихъ, какъ y насъ поморки, идетъ замужъ, не будучи уже въ интересномъ положеніи. Мстители встаютъ не за условную физическую честь, нарушенную насильникомъ, a за абсолютный, нравственный принципъ ея, – за свободу женщины въ распоряженіи своею половою волею, за низведеніе женщины на степень безсловеснаго и безотвѣтнаго животнаго. Къ величайшему русскому горю, безправіе крѣпостного права стоитъ еще слишкомъ близко позади, за нашими плечами. А ужасное право это, по которому до сихъ поръ вздыхаютъ высоконравственные хранители семейныхъ очаговъ, выносило въ трехсотлѣтнемъ чревѣ своемъ и родило такія, напримѣръ, милыя сентенціи, – именно о женской чести, – что «тѣмъ море не испоганилось, что собака. лакала»… И, въ концѣ концовъ, Оболенскій поретъ хохловъ нагайками и угоняетъ ихъ въ степь слушать издали, какъ на селѣ вопятъ насилуемыя хохлушки, a въ какой-нибудъ Окницѣ простой жандармъ едва не негодуетъ, что Хайка или Фроська смѣетъ барахтаться и кусаться, когда онъ лѣзетъ къ ней со своими звѣриными ласками.