Александр Амфитеатров - О девице-торс и господах Кувшинниковых

– Что же вы можете играть?

– Мой репертуаръ извѣстенъ.

– На пустой залъ-съ.

Въ первой изъ помянутыхъ мною пьесъ, на сценѣ – нѣдра кафешантаннаго хора. Во второй – петербургскій даже не полу, a четверть-свѣтъ, нынѣ уже прозванный, именно съ легкой руки г. Плещеева, «мотыльками». Какъ извѣстно, кульминаціонный пунктъ пьесы помѣщается въ великодушной рѣшимости героини быть честною женщиною, если ей заплатятъ за это сто тысячъ рублей, a драма заключается въ томъ, что ста тысячъ рублей Мотыльку въ поощреніе честности не даютъ, на уступку же противъ суммы она не согласна. Въ передѣлкахъ «Трущобъ» одна картина-приманка происходитъ въ ночлежномъ домѣ, другая – въ публичномъ. Онѣ только и интересуютъ публику, – ради нихъ толпа покорно выноситъ грубую, ремесленную, балаганную планировку главъ бульварнаго романа по актамъ, устарѣлый языкъ Крестовскаго въ сценахъ оригинальныхъ, заимствованныхъ цѣликомъ, бездарность закройщиковъ въ сценахъ, связующихъ дѣйствіе, ими придуманныхъ. Смѣшно, говоря о подобныхъ выкройкахъ, поминать о литературѣ, о задачахъ искусства, о театральной этикѣ. Да и не нужно: современной толпѣ совсѣмъ не того отъ театра надо. Она, толпа эта, становится изъ года въ годъ все болѣе и болѣе похожею на гоголевскаго поручика Кувшинникова. Когда на сценѣ звучатъ идеи и «разводится психологія», залъ скучаетъ и кашляетъ, a безпечальная часть прессы, не умирающій и не унывающій душа Тряпичкинъ заявляетъ, что «сію рукопись читалъ и содержанія оной не одобрилъ». Такъ было съ «Лишеннымъ правъ» И. Н. Потапенки, принятымъ съ энтузіазмомъ учащеюся молодежью, но жестоко обруганнымъ газетною критикою. Великая русская артистка, M. H. Ермолова, еще лѣтъ пять тому назадъ, говорила въ одномъ разговорѣ объ искусствѣ:

– Что-то странное дѣлается съ публикою: она перерождается. Она начинаетъ нелюбить именно-то, что прежде привлекало ея симпатіи. Прежде монологъ становился центромъ роли, его ждали, его слушали, затаивъ дыханіе. Сейчасъ, если надо произнести монологъ длинный и съ лирикою, невольно боишься за него и за автора: ужъ непремѣнно послышится въ залѣ этотъ роковой, губительный кашель скучающихъ людей, отъ котораго умираетъ успѣхъ. И это вѣрно, и это понятно. Ибо… лирика и Кувшинниковъ? Что между ними общаго? И, если несчастное недоразумѣніе забросило Кувшинникова въ царство лирики, что же ему, горемычному, остается тамъ еще дѣлать, какъ не скучать, кашлять отъ скуки, и, сквозь кашель, сердито приговаривать свое классическое:

– Ты мнѣ мо-мо-то не разводи, a покажи самое настоящее.

«Самымъ же настоящимъ» для Кувшинникова неизмѣнно пребываетъ, – какъ Щедринъ гдѣ-то выразился, – «сильно дѣйствующій женскій торсъ, съ доступностью проѣзжаго шляха».

Въ модѣ обрѣтающійся торсъ можетъ пѣть, не имѣя голоса и не умѣя связать двухъ нотъ. Модный торсъ въ правѣ играть роли хоть самой Сары Бернаръ, не зная ступить по сценѣ и не выговаривая двадцати четырехъ буквъ. Пьеса успѣшна, если въ ней идетъ рѣчь о легко доступныхъ торсахъ, и прямо фурорна, если торсы въ ней обнажаются. «Фрина» г-жи Радошевской – это колумбово яйцо современной драматургіи, съ такою поразительною находчивостью упростившее ея задачи, – именно на томъ потрясающемъ моментѣ и уцентрализована, что въ четвертомъ актѣ пьесы героиню выводятъ на сцену нагишомъ – въ авторскомъ идеалѣ, «въ большомъ безбѣльѣ» по требованіямъ сценической цензуры. Рецензіи о «Фринѣ», съ замѣчательнымъ постоянствомъ, пишутся въ одномъ и томъ же духѣ:

– Первые три акта, требующіе сильнаго драматическаго таланта и психологическаго чутья, исполнительница провела крайне слабо, но въ знаменитой сценѣ суда она положительно увлекла залъ роскошью пластическихъ впечатлѣній. Ее вызывали безконечно.

Хотя, по всей справедливости, вызывать слѣдовало не актрису, но ея почтенныхъ родителей, такъ какъ истинными авторами «роскоши пластическихъ впечатлѣній», a слѣдовательно, и успѣха Фрины, являются только они, старики. «Фрина» – одна изъ пьесъ, сборъ на которыя не безнадеженъ до послѣдняго аитракта.

– Раздѣвалась? – влетаетъ въ кассу запоздалый, запыхавшійся, ошалѣлый Кувшинниковъ.

– Никакъ нѣтъ-съ. Еще предвидится-съ.

– Позвольте кресло перваго ряда. А, быть можетъ, устроите и въ суфлерскую будку? Я заплачу.

– Для васъ – съ удовольствіемъ.

Сильно дѣйствующій торсъ торжествуетъ въ театрѣ по всему фронту. И не только торжествуетъ самъ, – требуетъ, чтобы о немъ торжествовали и другіе. Онъ уже оскорбляется, когда его не считаютъ искусствомъ. Онъ требуетъ себѣ не только поклоненія, но и «нравственнаго уваженія»; ему мало даже равенства, ему надобно первенство. Онъ находитъ тѣсными рамки кафешантана и даже оперетки. Онъ честолюбивъ. Его вожделѣніе – взобраться на эстраду симфоническаго концерта и огласить залъ, привычный строго внимать классическимъ звукамъ Бетховена и Вагнера, интереснѣйшимъ въ своемъ родѣ сообщеніемъ, какъ, по его, торса, милости, —