Николай Страхов - Заметки летописца

Польскій мятежъ разбудилъ и отрезвилъ насъ, точно такъ, какъ будитъ и отрезвляетъ размечтавшагося человѣка голая дѣйствительность, вдругъ дающая себя сильно почувствовать. На мѣсто понятія онъ поставилъ факты, на мѣсто отвлеченныхъ чувствъ и идей — дѣйствительныя чувства и идеи, воплощенныя въ историческія движенія; на мѣсто воззрѣній — событія, на мѣсто мыслей — кровь и плоть живыхъ людей.

Въ насъ пробудилось и заговорило все громче и громче чувство своей народности. Это была правильная и неизбѣжная реакція народнаго организма. Въ самомъ дѣлѣ, у насъ нѣтъ и не можетъ быть вопроса, который бы до такой степени возбуждалъ наше народное чувство, какъ польскій вопросъ. Чтобы отразить другаго непріятеля, даже Наполеона съ его двадесятью языкъ, нужна была только армія, и даже со стороны народа только внѣшнія усилія, внѣшнія дѣйствія защиты. Чтобы порѣшить дѣло съ Польшею, всѣ наши внутреннія силы, весь нашъ историческій организмъ, съ его зачатками и зрѣлыми формами, долженъ вступить въ борьбу, пойти въ сравнительную оцѣнку и тяжбу съ ея организмомъ и ея силами.

И вотъ, когда мы увидѣли въ чемъ состоитъ наше оружіе, что имѣетъ цѣну въ этой борьбѣ, то мы на, учились дорожить всѣми нашими народными элементами; мы стали ихъ высоко ставить и пріобрѣли вѣру, что вмѣстѣ съ вещественнымъ. преобладаніемъ надъ Польшею, мы имѣемъ надъ нею и нравственный перевѣсъ.

Здѣсь, разумѣется, не мѣсто излагать все содержаніе и весь смыслъ польскаго вопроса; я хочу только въ главныхъ чертахъ показать, какъ онъ отразился на литературѣ. Литература была застигнута имъ врасплохъ и отсюда вышелъ цѣлый рядъ довольно странныхъ явленій.

Не говоря уже объ какихъ нибудь народныхъ началахъ или идеяхъ, мы, какъ извѣстно, очень мало занимаемся собою и своимъ, даже въ самомъ простомъ и грубомъ смыслѣ. Обыкновенно мы живемъ и питаемся заграничными книжками и заграничными взглядами; мы привыкли витать въ общихъ сферахъ и очень расположены во всему общечеловѣческому. Ко всему этому въ настоящемъ случаѣ присоединились еще частныя и совершенно особенныя обстоятельства. Книги и брошюры, писанныя поляками и распространяемыя по всей Европѣ, не проникали въ Россію. Вслѣдствіе этого умственная борьба съ идеями полонизма, которая могла бы начаться давно и безъ, сомнѣнія, дала бы не мало полезныхъ результатовъ, началась у насъ чуть ли не позже физической борьбы съ возставшими поляками. Мы все воображали, что у насъ тишь да гладь, а между тѣмъ поляки работали, приготовляли подробный планъ, заранѣе назначили главныя точки возстанія. Въ особенности успѣшно шло у нихъ дѣло полонизированія Западнаго края Россіи. Ничего этого мы не знали; С.-Петербургскія Вѣдомости, въ свое время, откровенно объявили, что собственно «День» открылъ и обнаружилъ намъ, что дѣлается въ Западномъ краѣ. И это совершенно справедливо. Дѣйствительно, Дню принадлежитъ эта заслуга.

Такимъ образомъ оказывается, что русское общество и русская литература не имѣли твердаго и яснаго понятія о предметахъ самыхъ существенныхъ, о томъ, о чемъ бы каждый русскій долженъ былъ имѣть то или другое, но во всякомъ случаѣ вполнѣ ясное и опредѣленное понятіе.

Вообще та литературная несостоятельность, среди которой насъ захватило польское дѣло, выказалась очень рѣзко. Во-первыхъ, петербургская литература, очевидно, сконфузилась самымъ жестокимъ образомъ. Эта литература общихъ мѣстъ и общихъ взглядомъ, литература всевозможныхъ отвлеченностей и общечеловѣчностей, литература безпочвенная, фантастическая, напряженная и нездоровая, была поставлена въ тупикъ живымъ явленіемъ, для котораго нужно было не отвлеченное, а живое пониманіе. Формы конфуза были различны, но всѣ вытекали изъ одного и того же источника. Одни замолчали, стараясь показать тѣмъ самымъ, что если бы они заговорили, то насказали бы вещей необыкновенно мудрыхъ. Въ сущности эти добрые люди, кажется, только обманывали самихъ себя. Если бы имъ и пришлось говорить, они, по всей вѣроятности, или ничего бы не сказали, или бы сказали очень мало. Имъ не дурно обратить вниманіе на тѣхъ, которымъ въ этомъ случаѣ нечего стѣсняться въ своей рѣчи. Эти не стѣсняющіеся пробовали говорить, и никогда еще ихъ рѣчи не были такъ скудны, такъ шатки и безсодержательны. Дѣло въ томъ, что какъ скоро предметъ вовсе не подходитъ подъ понятія, которыя мы принимаемъ за мѣру всего на свѣтѣ, какъ скоро онъ не укладывается ни въ какія изъ тѣхъ рамокъ, въ которыя мы привыкли укладывать всѣ другіе предметы, то мы и говорить объ немъ не умѣемъ и не можемъ. Чтобы говорить, нужно понимать слова, которыя мы произносимъ. Слѣдовательно, если доведется случай когда смыслъ словъ совершенно чуждъ нашимъ понятіямъ, то мы едва ли много наговоримъ.