Дмитрий Мамин-Сибиряк - Сестры

– Вот все пол собираюсь выкрасить, – трещала Фатевна, успевшая десять раз выйти и войти, пока я осматривал комнату. – Да жилец-то мой не стоит этого: хоша ему крась, хоша не крась, не может он этого чувствовать и все равно табачищем своим запакостит… А тебе самовар, небось, подогреть? – бойко спрашивала Фатевна и, выходя с самоваром за двери, прибавила: – Не раздеретесь, чай… Да вот и сам хозяин со своей службы идет, легок на помине!..

Я посмотрел в окно: улицу пересекал невысокого роста господин, одетый в черную поддевку и шаровары, с сильно порыжевшей коричневой шляпой на голове; он что-то насвистывал и в такт помахивал маленькой палочкой. Его худощавое бледное лицо с козлиной бородкой, громадными карими глазами и блуждающей улыбкой показалось мне знакомым, но где я видел это лицо? когда? В уме так и вертелась какая-то знакомая фамилия, которая сама просилась на язык…

– Да ведь это он… это Епинет Мухоедов! – вскричал я, когда жилец Фатевны с кем-то весело заговорил на дворе.

– Какой там черт приехал? – ворчал Мухоедов, отворяя тяжелую дверь. – Ба-батюшки, светы мой… да какими это судьбами занесло в мою берлогу?!.

– Именно судьбами… – проговорил я, и мы не только обнялись, но и перецеловались, как это и прилично старым университетским товарищам, когда-то жившим очень долго на одной квартире, а потом, как это часто случается с русским человеком, совсем потерявшим друг друга из виду.

– Вот эк-ту лучше будет, – говорила Фатевна, останавливаясь в дверях с самоваром и любуясь встречей старых товарищей. – Феша, Фешка, подь сюда… Ли-ко, девонька, ли-ко, што у нас сделалось! – звонким голосом кричала старуха; на пороге показалась рябая курносая девка, глупо ухмылявшаяся в нашу сторону. – Фешка, ли-ко, ли-ко!..

– А вы что тут рот-то разинули! – закричал Мухоедов на баб. – Ах вы, вороны, вороны… Водки, Фатевна! Чувствуй: водки!.. Фешинька, голубушка, принеси водочки…

– Что я вам за голубушка… – ворчала долговязая и толстая девица, оставаясь по-прежнему в дверях. – Вот мамынька велит, так и принесу…

– Фатевна, водки, варенья, печенья! – неистовствовал Мухоедов, снова заключая меня в свои объятия.

– Варенья-то еще не наварили про вас, – огрызалась Фатевна, ставя самовар на стол, – в лесу еще растет ваше-то варенье, Епинет Петрович.

Феша прыснула себе в руку и начала делать какие-то особенные знаки по направлению к окнам, в одном из которых торчала голова в платке, прильнув побелевшим концом носа к стеклу; совершенно круглое лицо с детским выражением напряженно старалось рассмотреть меня маленькими серыми глазками, а когда я обернулся, это лицо с смущенной улыбкой спряталось за косяк, откуда виднелся только кончик круглого, как пуговица, носа, все еще белого от сильного давления о стекло.

– Да что это в самом деле, зверинец здесь какой?!. – с азартом накинулся Мухоедов на своих баб; заметив прятавшуюся за косяком голову, он совершенно добродушно прибавил: – А, это наш Пушкин…

Кое-как выпроводив баб из комнаты и усадив меня на диван, он торопливо, точно роняя слова, заговорил:

– Ну, что: доктор? инженер? адвокат?

– Нет.

– Учитель греческого языка? железнодорожник?

– Нет.

– Тьфу!.. Кто же ты, наконец, откройся?

– Служу отечеству…

– Вижу, вижу, по носу вижу, что статистикой приехал заниматься… Ах, провал вас возьми, что это за мода глупая пошла!.. Недавно становой приезжал: подавай статистику! два доктора: статистику…

– Я ни с кого ничего требовать не буду, – объяснял я, – мне нужны только некоторые сведения от причта да позволение порыться в заводском архиве.

– Не верю я в вашу статистику, вот на эстолько не верю. – Мухоедов показал самую маленькую частичку своего мизинца.

– И не верь, тебя никто не заставляет.

Я с любопытством рассматривал Мухоедова, пока он хлопотал около самовара; он очень мало изменился за последние десять лет, как мы не видались, только на высоком суживавшемся кверху лбу собрались тонкие морщины, которых раньше не было, да близорукие глаза щурились и мигали чаще прежнего. Под поддевкой Мухоедова виднелась ситцевая рубашка-косоворотка, мягкие русые волосы были спутаны, и в них белело несколько клочков пуху. Ходил Мухоедов необыкновенно быстро, вечно торопился куда-то, без всякой цели вскакивал с места и садился, часто задумывался о чем-то и совершенно неожиданно улыбался самой безобидной улыбкой – словом, это был тип старого студента, беззаботного, как птица, вечно веселого, любившего побеседовать «с хорошим человеком», выпить при случае, а потом по горло закопаться в университетские записки и просиживать за ними ночи напролет, чтобы с грехом пополам сдать курсовой экзамен; этот тип уже вывелся в русских университетах, уступив место другому, более соответствующему требованиям и условиям нового времени.