Поль Крюи - Стоит ли им жить?

Вот почему гнев летчика так воодушевил меня. Я понял, что если все больше и больше мужчин и женщин смогут понять и представить себе новую жизнь, которая откроется благодаря знанию, творимому для нас «бескорыстными», то это знание, в конце концов, сделается новой беспредрассудочной религией для масс.

Тогда тайна и страх, лежащие в основе всех религий, не будут уже зависеть от легендарных чудес прошлого.

Требуемые страх и тайну мы получим от подлинных чудес настоящего, от волшебного зрелища превращения смерти в сияющую жизнь — руками «бескорыстных». И эта новая жизнь, еще смутно мерцающая, но возможная, практически осуществимая для всех мужчин, женщин и детей, будет заключаться не в пирогах на небе, а в сильном и прекрасном существовании на земле…

Вы окажете, в каждой религии полагается чорт? Ну, конечно, полагается. Но чорт, с которым будет бороться новая религия, — это не мифическое существо. Чорт — это темнота и невежество. Новый сатана — это страх. Вельзевул — это жадность, и смешно даже думать, что можно изгнать эту нечисть из голов корыстолюбцев, жмущихся к нашей издыхающей экономической системе, которая дышит еще только потому, что ставит доллар выше жизни, ныне доступной для всех…

Есть уже признаки появления среди масс этого страха и удивления перед наукой-спасительницей. И можно ли представить себе более трогательное, более блестящее доказательство благородной мощи современной науки, если познакомиться с необыкновенными событиями, происшедшими в 1934 году, среди лесистых лаурентинских скал, в трехстах километрах к северу от Торонто, в Канаде.

Если помните, в свое время я рассказывал о многих живых и здоровых людях, которые без помощи науки были бы давно уже в могиле. Они всегда производили на меня впечатление не вполне реальных людей, и казалось, что стоит только к ним прикоснуться, как они тотчас же исчезнут. Они были как бы воскресшими из мертвых. Но, какими бы чудесными и немного страшными они ни казались, они сделались для меня обыкновенными смертными в то утро, когда я впервые заглянул через зеркальное окошечко на пятерку младенцев Дионна.

Я посмотрел на первого из этих младенцев, девочку, зная, что ее шансы на жизнь при рождении были нуль против биллиона; и она, увидев меня, ответила быстрой, ясной улыбкой, которая останется со мной до того дня, когда я навсегда перестану вспоминать… Потом я обвел взглядом весь ряд кроваток, в которых находились ее веселые, загорелые, копошащиеся, лопочущие маленькие сестренки. Их шансы прожить больше одного дня после рождения казались противоречием всем известным до сих пор научным данным. Вот вся эта четверка веселым хором залопотала свое детское «доброе утро» доктору Дэфо и не переставала галдеть и смеяться ему вслед, когда он подошел к их сестренке Марии, которая была ветераном сотни боев со смертью, которая родилась с меньшим числом шансов на жизнь, чем каждая из них, а это было меньше, чем ничего… Но вот вам и Мария, болтающая ножками, внезапно развеселившаяся под лучами апрельского солнца, льющимися через кварцевое окошко над ее головой.

Они были живы — значит оставалось только этому верить. В натуре они были еще прелестнее, чем на фотографиях, которые в наше время, омраченное войной, нищетой, болезнями, ненавистью и голодом, являются единственным счастливым украшением газет. Они были веселы и гораздо развитее, чем этого можно было ждать от их одиннадцатимесячного возраста. Они были вполне здоровыми, крепкими, хорошими детьми, как характеризует их доктор Дэфо, изучивший их досконально…

Но, понимаете, они превращаются для вас в нечто большее, чем только маленькие чудесные капризы природы. Они делаются для вас самыми необыкновенными из всех живущих на свете детей, если вы видели их, как доктор Дэфо, в то холодное майское утро, когда они родились. Едва ли вы могли бы тогда на них смотреть… Все они родились в какие-нибудь полчаса, за два месяца до срока; родились от коматозной матери, которую они сами же отравили до полусмерти; на них почти не было кожи, когда они лежали, завернутые в лохмотья и чуть дыша.

Мне показывали несколько неопубликованных фотографий с этих почти безжизненных крошек; эти фотографии слишком чудовищны, слишком страшны для публичной демонстрации, и едва ли могут кого-нибудь позабавить, кроме патологов… И вот теперь, одиннадцать месяцев спустя, разглядывая эту веселую, счастливую пятерку, я чувствую, как мороз пробегает у меня по спине, и я спрашиваю себя: