Афанасий Коптелов - Дни и годы[Из книги воспоминаний]

На фронте у нас не было постоянного пристанища. Мы переходили из одного подразделения в другое. Ночевали в землянках то одного, то второго, то третьего полка. Впрочем, название «землянка» там, в болотистых местах, было условным. Как-то вода залила даже командный пункт дивизии, штабисты перебрались в палатку. Чаще всего жильем служили приземистые избушки, срубленные из бревен. Под полом, усланным еловым лапником, хлюпала весенняя вода.

Однажды мы ночевали у артиллеристов. У них землянка была на лесном бугорке, углубленная в почву до оконышка. Нары из мелких еловых кругляшей. Стол перед оконышком, в котором стеклянную раму заменяли пустые поллитровки, плотно составленные в два ряда. Печка из пустой бензинной бочки. Светильник из орудийной гильзы, расплющенной: вверху. Чарки из медных снарядных колпачков. Нам подарили по две чарки, пунктирно выбив зубилом по окружности: «На память от фронта».

Командиром артиллерийского полка был майор Гуменный, замполитом — майор Микута, до войны первый секретарь Центрального райкома в Новосибирске. Начались взаимные расспросы. Микута вспомнил писателей, находившихся у него на партийное учете. Кто еще дома, кто уже на фронте? Какие книги вышли? И вдруг спохватился:

— Да, наши артиллеристы прочитали ваш роман «На-гора».

— Где вам удалось достать? И сколько экземпляров?

— Единственный. И тот подобрали на развалинах Великих Лук.

— Читать бойцам совсем нечего, — пожаловался Гуменный.

— А мы разделили по листам, — продолжал Микута. — Раздали на батареях. Одни прочитали — передали другим.

— Вот здорово! — обрадовался я редкостному сообщению. — И сколько же у меня читателей?

— А весь полк! — сказал Гуменный и по телефону распорядился. — соберите роман Коптелова и доложите, сколько человек прочитали.

Пока мы ужинали, явился молоденький сержант и, вручая командиру, пухлую пачку книжных листов, отрапортовал:

— Товарищ майор, прочитал весь полк!

— Не веришь? — улыбнулся Микута. — Пойдем с тобой по батареям — спрашивай любого. Ручаюсь — подтвердят.

Такие читатели в боевой обстановке — дороже всего. Дивизия в то время стояла на передовом рубеже. Бойцы читали роман под пулеметные очереди, время от времени доносившиеся с переднего края.

Пухлая пачка типографских листов пошла рукам. На многих из них оставались следы пальцев, еще пахнувших порохом.

Такая встреча с книгой дороже читательских конференций мирного времени.

Пришла счастливая пора составлять собрание сочинений (1978–1982). Мне было жаль расставаться с реалистическими главами романа о Кузбассе, — это же целая полоса моей жизни, — но я не мог включить в свое собрание роман «На-гора». Время мне, как писателю, дало поучительный урок на будущее.

Во время одной из поездок в Барнаул я встретился на улице с писателем и мастером художественного чтения Магалифом. Юрий Михайлович в то лето выступал там с концертами. В его насыщенных программах были стихи многих поэтов страны. Но с особым проникновением и чувством он читал Пушкина и Есенина. Бархатистый голос ленинградца, ставшего волею судеб приемным сыном Сибири, по радиовыступлениям знал весь край. Он читал стихи многих сибиряков, отдавая предпочтение алтайскому лирику Илье Мухачеву. Тут же на улице мы разговорились об исторических достопримечательностях Барнаула, о Демидовском Столбе, воздвигнутой в честь столетия горного дела на Алтае и, естественно, о демидовских премиях, которыми удостаивали выдающихся людей края, и гость города вдруг, не скрывая крайней взволнованности, спросил:

— А вы давно были на здешнем кладбище?

— А что там вы приметили?

— Теперь там и примечать-то нечего. Посмотрите сами. — И, не удержавшись, Юрий Михайлович добавил. — Там перед главным павильоном черная коза доедает последний куст сирени!

— Какой павильон?! Где?! Вы что-то путаете.

— Вон на горе. Над городом. Там, видите ли, устраивают выставки достижений народного хозяйства: лучшего места, оказывается, не нашли.

— Да где же там?! Там не было ни метра свободного места.

— А, как говорится, над вечным покоем! На костях усопших!

… Барнаульское кладбище и его редчайшие окрестности я знал с 1921 года, когда, будучи участником первых губернских курсов красных учителей, жил по соседству на бывших купеческих дачах, превращенных в студенческие общежития. По пути в центр города я много раз отдыхал на кладбищенских скамейках в тени вековых берез заботливо ухоженных кустов сирени. Изумительное место, редкостное по красоте природы. Представьте себе величественную излучину Оби. На ее правом берегу на десятки километров раскинулась луговина с бесчисленными озерами и зарослями тальника. А левый берег — высоченный, как бы обрубленный сказочным мечом. Наверху — вековой сосновый бор. Сосны как бы двигались к речке Барнаулке (там был когда-то аул казаха Барная), едва приметной под таким же отвесным обрывом. Вот на этом-то мысу первые землепроходцы и выбрали место для вечного упокоения. Лучшего места, по-моему, нет во всей Сибири. И по художественному богатству надгробий нет во всем крае ничего равного. И это не случайно. Если губернский Томск навеличивали «Сибирскими Афинами», то Барнаул, центр Алтайского горного округа, вотчины царя, считался промышленным и техническим городом. Это здесь в далеком 1765 году теплотехник Иван Иванович Ползунов изобрел и построил первую в России паровую машину для заводских нужд. Здесь плавили медь и серебро. В пределах этого округа чеканили особую сибирскую монету. И в этом же крае искусные гранильщики создали изумительную «чудо-вазу», восхищающую посетителей Эрмитажа. Здесь останавливались для своих исследований Гумбольдт и Паллас. Здесь развивалась техническая мысль. И под редкостными по красоте надгробиями, зачастую изготовленными из драгоценной яшмы и порфира, покоились известные ученые, прославленные инженеры Алтайского горного округа. И, конечно же, богатые купцы, заранее сговорившиеся со знаменитыми камнерезами.