Юрий Дружников - Пушкин. Изнанка роковой интриги

Прочитанный сегодня призыв Сталина представляется для фронтового времени обоснованным. Но мы знаем, что к началу войны Сталин и его окружение при вполне мирной ситуации уничтожили лучшую часть не только русской нации, но всех наций, населяющих Россию, в миллионах, до сих пор не подсчитанных, включая, похоже, находящегося в сталинском списке национальных героев Максима Горького.

Сталин обращается ко всем национальностям Советского Союза, но при этом говорит о величии только одной нации – русской. Сталинский нацизм был изощреннее гитлеровского. Военные ошибки Сталина приведут к гибели советского населения, десятикратной по сравнению с растратой человеческих ресурсов, совершенной во время войны рейхом [399]. А реальность состояла в том, что именно Сталин оказался во главе борьбы с фашизмом со стороны России, и в то время он отчаянно искал для себя опору внутри страны и за рубежом.

Может показаться, что список великих русских имен, упомянутых в речи 6 ноября, случаен, просто для примера. Но – все упомянутые в нем лица известны на Западе. Имена представителей культуры связаны со «святыми местами» в России: Михайловское Пушкина, Ясная Поляна Толстого, Смоленск Глинки, Клин Чайковского, чеховская Ялта и репинские Пенаты. Все эти места уже оккупированы или обречены на захват и разграбление врагом. Суриков – сибиряк, но он – живописец народных испытаний, патриот.

И все же странно, что тут без особой необходимости названы вместе враг Ленина, отступник и меньшевик Плеханов, и даже откровенный антисоветчик академик Павлов. По-видимому, и это не случайно: не до внутренних политических игр перед лицом врага, единение – вот что в данную минуту важнее всего. И это тогда было воспринято как либерализация, очеловечивание власти. Логично также, что больше всего (четверо) в списке – инженеров человеческих душ, писателей, вдохновителей народа на подвиги во имя отчизны.

Все названные имена были затем использованы в качестве символов нации, духовных святынь, которые нужно защитить от врага, спасти. При этом только Пушкин, поставленный после Ленина первым, превзошел всех остальных. Потомки Пушкина начинают получать специальные обеды, полагавшиеся номенклатуре.

В том же номере газеты «Известия», где напечатан доклад Сталина в метро, как тогда полагалось, опубликованы были стихи – на сей раз Максима Рыльского, иллюстрирующие положения доклада Сталина, В таких случаях приближенному к редакции «дежурному» поэту звонили в любое время суток, и через полчаса поэт диктовал по телефону или лично привозил в редакцию текст.

Так идеологический миф сразу обрел художественную, поэтическую форму.

Теперь, полвека спустя, остается вопрос: зачем великому вождю понадобилась, как выразился Рыльский, «тень» великого поэта? В кинохронике, отражавшей задачи дня, войска перед отправкой на фронт уже на следующий день зашагали мимо бронзовой статуи, стоящей в задумчивости на Пушкинской площади. Воинские почести отдавались поэту: чеканный шаг, равнение на монумент. Между фальшивыми сводками о потерях и оставленных городах зазвучали классические романсы о любви на слова Пушкина в исполнении лучших солистов Большого театра. Не себя, а Пушкина предложил спасать Сталин, и это был умный ход. Но причины вовлечения Пушкина в войну лежали, мне кажется, еще глубже.

Миф о Пушкине, как это видится сегодня, представляет собой часть другого, общего мифа, который я бы назвал супермифом. Супермиф уходит корнями в далекое русское прошлое: он – о превосходстве русских над другими нациями (старший брат) и вытекающей отсюда их мессианской роли в истории, супермиф о России как Третьем Риме (а четвертому не бывать). Именно сия мессианская идея, трансформировавшаяся в коммунистическую манию освобождения всего человечества так называемой первой страной победившего социализма, просуществовала до девяностых годов нашего столетия, и есть надежда, что настал ее коллапс.

В начале войны с Германией стало очевидно, что официальная идеология неэффективна. Опасность подгоняла быструю переоценку атрибутики. Еще недавно Москва по инерции придерживалась марксистской версии девятнадцатого века о пролетариате, у которого нет отечества, – то есть идеи братской солидарности трудящихся всего мира. Считалось, что эта идея служит нашему советскому Третьему Риму: «Интернационал» поют в Москве, а слышно и в Америке, и в Африке. Война показала, что в Африке, может, и слышно, но внутри страны эти слова действовали неэффективно. Братская солидарность немецких пролетариев оказалась фикцией. Они надевали каски и шли порабощать своих братьев по классу в других странах. Война вернула красную Россию к мифу великодержавному, великорусскому традиционному «Москва – Третий Рим». Неслучайно во время войны отменили государственный гимн «Интернационал» и разогнали Коминтерн.