Юрий Дружников - Пушкин. Изнанка роковой интриги

В записке Пушкин не раз обращается к загранице. Он, пытавшийся много раз отправиться на Запад путешествовать в качестве дипломата, не раз задумывавший побеги, он, придумавший себе смертельную болезнь, чтобы отпустили лечиться, здесь выражает взгляды своих идеологических противников, которых презирает. Пушкин, так и не побывавший ни в Риме, ни в Париже, ни в Лондоне, ни «под небом Африки моей», хотя и пишет, что не следует запрещать обучение за границей, однако предлагает «опутать его одними невыгодами», – чтобы не уезжали. Он – сторонник замены большого окна в Европу маленьким, зарешетчатым и под строгим контролем власти. В записке Пушкин вспоминает про таможенные заставы, где «старые инвалиды пропускают за деньги тех, которые не умели проехать стороною». А еще недавно всерьез размышлял, как такой проезд осуществить самому, чтобы из Михайловского удрать за границу. Сам не уехал, так предлагает зажать других? Своеобразное просвещение властей…

Парадоксы записки, нам кажется, можно истолковать, если понять психологическое состояние Пушкина в этот период, если принять тезис, что двоеречие – исходный принцип, который взят им на вооружение при создании записки, причем он писал не то, что думал, вполне сознательно. Именно сознательный переход с одного уровня мышления на другой, сравнение, понимание разницы уровней отличает интеллигентного, образованного человека от быдла без взглядов и осознания высказанного.

Попробуем теперь, отталкиваясь от русской психологической теории XIX века, объяснить феномен двоеречия, столь развитый в пушкинские времена. Сошлемся на одного из первых теоретиков личности профессора философии Московского университета Матвея Троицкого. Его трактовка представляется заслуживающей внимания, поскольку Троицкий опирался в теории на достижения западноевропейской психологии того времени, а в лаборатории – на поведенческий опыт людей своего времени.

Личность, по мнению Троицкого, связана с внутренней условностью, которая коррелируется внешней условностью, другими словами, психика общественно зависима. Отсюда вывод, что «последними условиями общественности служат психические влияния людей друг на друга» [374]. Личность отрицает эту внешнюю зависимость, нуждается в психической самостоятельности, в психической свободе. Выходит, общественность в качестве внешней психической зависимости людей отрицает некоторую долю их психической самостоятельности, связывает их, вносит в отношения необходимость, обязательность. «Общественность и личность людей, – писал М. Троицкий, анализируя социальное поведение жителей XIX века, – суть два вида их психического существования, прямо противоположные друг другу». Отсюда, добавим мы, разделение мысли на то, что я действительно думаю или говорю людям, которые являются моим вторым «я», то есть людям, которым я доверяю (психическая самостоятельность), и – что я вынужден говорить общественности (из соображений самоспасения, своей выгоды или внешних требований). Таково понимание двоемыслия и в то же время оправдание человека, использующего двоеречие.

Интересное объяснение этого феномена мы находим в трудах известного психолога переходного и советского времени А. Лазурского. Он видит в личности Пушкина «гармоническое слияние субъективного и объективного элементов», «необычную широту восприимчивости, многостороннюю отзывчивость и интерес его к самым различным сторонам его жизни; огромный диапазон переживаний от высочайших подъемов творчества до падений светской пустоты и мелкого тщеславия, разгульных кутежей и бретерства» [375]. Лазурский отмечает (и в этом нам видится происхождение пушкинского двоеречия), что «отношение поэта к жизни не носило характера определенно выработанного устойчивого воззрения; реакции его чувств и мыслей имели преимущественно интуитивный характер, определяясь во многом самодовлеющим настроением момента; в этом, вероятно, лежит источник его колебаний, кажущегося отсутствия определенных убеждений в сфере общественной, политической, религиозной и моральной, смены мотивов верноподданничества и революционного протеста, индивидуализма и альтруизма, атеизма и религиозности и т. д.» [376]. Позднее это стало называться ситуативным поведением.

Два типа поведения, «идеальное» и «реальное», регулируются в сознании каждого из нас, балансируя. Идеальным человек быть не может, он вступает в противоречие с реальностью. По-видимому, в сознании Пушкина, блестяще понимавшего ситуацию, в данном случае противоречия не было. Он вообще был искренен и чувствовал себя в своей тарелке в таком широком диапазоне, где другой почувствовал бы себя за пределами допустимого. К Пушкину больше, чем к кому бы то ни было, относится житейская мудрость, гласящая, что человек быть святым не может в принципе, ибо, не греша, мы не можем совершить ни одного поступка. А если так, кающийся грешник и есть идеал человека. Раздвоение («растроение», а то и многослойность) в определенных обстоятельствах – норма ситуативного поведения. Для Пушкина раздвоение диктовалось обстоятельствами, в которых приходилось найти оптимальный выход.