Александр Ширвиндт - Schirwindt, стёртый с лица земли [calibre]

Вот Люся Гурченко — удивительная актри­са, человек, живущий в ощущении круглосу­точного ожидания предательства. Она столь­ко в жизни его нахлебалась, что теперь подчас «дует на воду». Дружить с ней сложно, но очень хочется.

Конечно, все гениальное — просто, когда под рукой есть гений.

Моя любимая подруга Леночка Чайковская глобальной силой воздействия на мою жизнь держит меня на плаву. Она меня одевает, при­меряя на очаровательного мужа Толю пиджа­ки и куртки во всех городах мира, где еще не растаял лед и сохранилось фигурное катание. Если учесть, что Толя на пять размеров изящ­нее меня, то примерки производятся с прикидкой на вырост. Она знает, что мне есть, где лечиться, где отдыхать, с кем дружить, чего ос­терегаться. Она единственная в мире открыто говорит, что я — гений. И я слушаюсь.

Всяческие мемуары и воспоминания, как бы они ни были самоироничны, попахивают меркантильностью. Как ни крути, но воспоминатель подсознательно хочет заполучить ди­виденды с биографии.

Верить почти некому — критическая ко­горта у нас какая-то странная. По отдельности общаешься — разные, подчас самобытно-ин­тересные личности. Попадаются даже грамот­ные. Но стоит им собраться вместе — момен­тально образуется «клубок». Безапелляцион­ность и витиеватые издевательства. Эти пираньи пера в газетной соревновательности превращаются в мелких насекомых на много­страдальном лобке театрального организма. Это молодая «критическая мысль». А старики, чтобы не быть выкинутыми из театрального процесса, вынуждены становиться желчными Пименами истории сплетен советского теат­роведения.

Бессознательно льстишь самому себе. Но сурово и честно или — еще пошлее — по боль­шому счету (кто этот счет ведет?) думаю, что самая точная аналогия со мной — это Л.М. Зингерталь, под фотографией которого в какой-то одесской книжке начала прошлого века напшцю: «Зингерталь — известный одесский салонный юморист и импровизатор»..

Я столько в длинной профессиональной жизни навякал смешного! Ах, если бы кто-нибудь догадался, что это может стать афоризмом, и записывал за мной, то, ей-богу, потомки присовокупили бы меня к лику Раневской, Светлова, Паперного... Обидно — аж жуть!

Недавно, например, с болью услышал, что Жванецкий когда-то сказал: «Театр — террариум единомышленников».

Я это сказал! Я! На десятилетнем юбилее «Современника». Есть еще полуживые свидетели.

Но это — патология мгновенной смысловой реакции на ситуацию. Или конкретная мини-задача — отписать кому-то ответ, открыточку, поздравление, сдобрить надписью скромный подарок.

Сегодня все судорожно ищут национальную идею, бояться быть темными и старомодными. Похерив марксизм-ленинизм, заблудившись между развитым социализмом и социализмом с человеческим лицом, примеряем то китайскую, то шведскую, то американскую модель на свои нечерноземная плечи. Родину нельзя примерять — надо носить, какая есть.

Куда бы нас ни швыряло испокон веков, мы возвращались к родной идеологии. Русская идея — это «пиздодуйство» (упаси бог спутать с распиздяйством): открытость, искренность, оголтелая широта и родной язык.

«Чего ты материшься?» — ужасаются неко­торые. Да не матерюсь я, а разговариваю на родном языке. Просто надо в совершенстве им владеть.

Покойный Георгий Павлович Менглет был замечательный, необыкновенно артистичный матерщинник. Играя Баяна в «Клопе» или гос­подина Дюруа, он умудрялся разбавлять текст матерком. И ни один зритель не мог заподоз­рить, что мопассановский герой ругается ма­том — так это было лихо и чисто.

Конечно, в незнакомых, ханжеских компа­ниях надо быть осторожным. Сначала прове­рить степень отторжения слушателя через не­винное слово «сука». Если проскочило, то уже идешь дальше.

Раньше мы проходили как самая читающая страна. И действительно, все читали запоем, то есть много, взахлеб и профессионально, ибо запой — это великий менталитет нашей и только нашей страны. А сегодня мы становим­ся самой считающей страной в мире. Но так как считать мы начали недавно, то есть позд­но, то картина жутковатая, варварски непро­фессиональная. Вот замуровать бы все неф­тяные скважины, развеять весь газ по ветру, за­жечь родную лучину около не менее родного камелька, открыть родную книжку: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя...» Где же кружка?

Все время ловил себя на мысли, что я со­всем перестаю себе нравиться. Что случилось? Наконец понял: надоело быть хорошим человеком! Немодно, нерентабельно, а подчас просто стыдно!