Виктор Серж - От революции к тоталитаризму - Воспоминания революционера

Мы ступили в объятый смертным холодом мир. Искрящийся снегом Финляндский вокзал был безлюден. Площадь, где Ленин с броневика обратился к толпе, теперь являла собой белую пустыню в окружении мертвых домов. Прямые широкие проспекты, мосты через замерзшую и заснеженную Неву — казалось, город покинут, и только местами, словно фантомы в безмолвном забытьи, возникали то худой солдат в серой шинели, то продрогшая женщина в платке. Ближе к центру было заметно некоторое призрачное оживление. Неспешно скользили по белому насту запряженные истощенными лошадьми розвальни. Автомобилей почти не было. У редких, насквозь голодных и холодных прохожих были синюшные лица. Под красными флагами шагали оборванные солдаты с винтовками за спиной. Вдоль проспектов и застывших каналов дремали дворцы, самые внушительные возвышались над площадями былых парадов. Элегантные барочные фасады резиденции императорской фамилии алели цветом бычьей крови; здания театров, генерального штаба, бывших министерств благородством белых колоннад в стиле ампир подчеркивали глубину пустынных пространств. Высокий золоченый купол Исаакиевского собора, опираясь на массивные колонны красного гранита, витал над покинутым городом как символ былого великолепия. Мы созерцали мрачные стены и золоченый шпиль Петропавловской крепости, стоящей на берегу Невы, думая о том, сколько революционеров со времен Бакунина и Нечаева боролись и погибли в этих застенках, чтобы открыть дорогу нам.

Это была столица Холода, Голода, Ненависти и Стойкости. За один год население Петрограда сократилось с трех миллионов жителей до семисот тысяч. В Центре приема мы получили крошечные пайки черного хлеба и вяленой рыбы. Никогда еще мы не питались так скудно. Девушки в красных косынках и молодые агитаторы в очках обрисовали нам текущий момент: «Повсюду голод, тиф, контрреволюция. Но мировая революция идет нам на помощь». Они знали все лучше нас, и наши сомнения порой вызывали у них подозрение. Они лишь допытывались, скоро ли разгорится европейский пожар: «Чего ждет французский пролетариат, чтобы взять власть?»

Большевистские вожди, которых я вскоре увидел, говорили практически то же самое. Жена Зиновьева, Лилина, народный комиссар социального обеспечения Северной Коммуны, маленькая, с коротко остриженными волосами, живыми и жесткими серыми глазами, в форменном френче, сказала мне: «Вы привезли семьи? Я могу поселить их во дворце, знаю, что иногда это доставляет удовольствие, но будуары там не отапливаются. Домашних лучше отправить в Москву, наш город на осадном положении. Могут начаться голодные бунты, прорваться финны, напасть англичане. От тифа столько покойников, что не успевают хоронить. К счастью, они мерзлые. Если хотите работать — дел хватит!» И она с энтузиазмом заговорила о достижениях советской власти: открытии школ и детских домов, помощи инвалидам, бесплатной медицинской помощи, общедоступном театре… «Мы все — таки работаем, и будем работать до последнего часа!» Позднее я ближе познакомился с ней — она не знала усталости. Шкловский, нарком иностранных дел (в правительстве Северной Коммуны), интеллигент с черной бородкой и желтоватым лицом, принял меня в салоне бывшего Морского Штаба:

— Что о нас говорят за границей?

— Говорят, что большевизм — это бандитизм…

— Не без этого, — спокойно ответил он. — Увидите сами, мы не справляемся. В революции революционеры составляют лишь очень незначительный процент.

Он беспощадно обрисовал мне ситуацию. Умирающая, задушенная блокадой революция, готовая переродиться в хаос контрреволюции. Этот человек обладал горькой ясностью ума (около 1930 года он покончил с собой). Напротив, Зиновьев, председатель Совета, имел вид чрезвычайно самоуверенный. Тщательно выбритый, бледный, с несколько одутловатым лицом, густой курчавой шевелюрой и серо — голубыми глазами, он просто чувствовал себя на своем месте на вершине власти, будучи самым старым соратником Ленина в ЦК; однако от него исходило также ощущение дряблости и скрытой неуверенности. За границей он пользовался жуткой репутацией террориста, и я сказал ему об этом. «Разумеется, — усмехнулся он, — наши плебейские методы борьбы им не нравятся». И намекнул на последних представителей консульского корпуса, которые выступали в защиту заложников, и которых он послал подальше: «А если бы расстреляли нас, эти господа были бы очень довольны, не так ли?» Разговор перешел к настроениям масс в странах Запада. Я сказал, что назревают крупные события, но слишком медленно, при общем бессилии и несознательности, и что во Франции, совершенно определенно, еще долго можно не ждать революционного подъема. Зиновьев улыбнулся с видом благожелательного превосходства: «Видно, что вы не марксист. История не может остановиться на полпути».