Георгий Куницын - Открытые письма «архитектору перестройки» А.Н. Яковлеву

Так что трагедию для себя революционеры-марксисты считали вполне и вполне возможной — даже и с летальным лично для них исходом. Это совсем ведь иное отношение к опасности, какое существует у людей твоего типа. Тут никакого нет эгоцентризма.

И вот еще такой любопытный факт. Плеханов был действительно очень чуток к опасности как раз именно диктатуры. И он тоже уже увидел эту опасность для русских социал-демократов со времени II съезда РСДРП. Он видел ее в демократическом централизме, хотя и поддержал эту ленинскую идею при обсуждении устава РСДРП. Плеханов четко прозрел беду в том, что сам по себе характер демократизма при неясном сочетании его с централизмом зависит все-таки от нравственности тех, кто окажется в центре управления, то есть возглавит высшее партийное руководство. А ну как если во главе движения окажется человек «с психологией персидского падишаха» и начнет глотать не согласных с ним, словно журавль лягушек?..

И этот как в воду глядел!

Да и вот о каком прозрении Энгельса я забыл тебе напомнить. Оно тоже касается конкретно России. Энгельс писал в 1885 году: «То, что я знаю или думаю, что я знаю о России, склоняет меня к тому мнению, что страна приближается к своему 1789 году. Революция должна разразиться в течение определенного времени; она может разразиться каждый день. В этих условиях страна подобна заряженной мине, к которой остается только поднести фитиль. Особенно — с 13 марта (день убийства Александра II. — Г.К.). Это один из исключительных случаев, когда горстка людей может сделать революцию, другими словами, одним небольшим толчком заставить рухнуть целую систему, находящуюся в более чем неустойчивом равновесии <...> и высвободить актом, самим по себе незначительным, такие взрывные силы, которые потом уже невозможно будет укротить».

В сущности, все это и относится к русской революции в ее и ныне неясном целом. Энгельс продолжает так: «Раз уж порох будет подожжен, раз уж силы будут высвобождены и народная энергия из потенциальной превратится в кинетическую <...> люди, которые подожгли фитиль, будут подхвачены взрывом, который окажется в тысячу раз сильнее их и будет искать себе выход там, где сможет, в зависимости от экономических сил и экономического сопротивления».

Скепсис автора письма далее усиливается: «Предположим, эти люди воображают, что могут захватить власть, — ну так что же? Пусть только они пробьют брешь, которая разрушит плотину, — поток сам быстро положит конец их иллюзиям (!). Но если бы случилось так, что эти иллюзии придали бы им большую силу воли, стоит ли на это жаловаться?»

В этих словах, замечу мимоходом, неожиданности тоже нет: Энгельс во всех случаях за то, чтобы поддерживать революционное действие. Это заблуждение того времени и самой этой личности. Он был убежден, что насилие, хотя это и не есть главный фактор истории, все же неизбежный спутник и неизбежное средство революций. Конечно, у меня и об этом далее еще будет специальный разговор. А сейчас-то обращаю внимание именно на то, что Энгельс тем не менее предупреждает русскую социал-демократию о наиболее вероятном, с его точки зрения, ходе и исходе русской революции (письмо адресовано В.Засулич). Он продолжает развертывать картину российского апокалипсиса: «Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда (!) убеждались на другой день, что они не знали, что делали, — что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель называл иронией истории, той иронией, которой избежали немногие исторические деятели» (Энгельс Ф. Сочинения. т. 36. с. 259–263).

Избежали ли хотя бы и немногие? Ведь всякая ошибка в разной мере, но ведет к противоположному, а часто и полностью трагическому результату. Уж во всяком случае не революционерам дано избежать насмешек дьявола. Энгельс об этом и пишет: кто бы ни начал в России переворот, пусть это будет «дворцовый заговор, он будет сметен на другой же день», и придут в движение неведомые силы.

Поразительно звучит это на фоне того, что мы знаем сегодня: революция наша сметала и смела с лица земли, в сущности, всех, кто бы и под какими флагами ее бы ни начинал. Она много раз сменила свой авангард. И наконец, даже и после долгих лет сталинской контрреволюции (утвердившей у нас псевдосоциализм) пришла вновь к своему буржуазному перерождению. Открыто. Она пережила и свой бесконечно более сложный и долгий, чем во Франции, якобинский период, но все-таки вступила теперь в стадию термидора... Об этом Энгельс и предупреждал: «В стране <...> где представлены все ступени социального развития, начиная от первобытной общины и кончая современной крупной промышленностью и финансовой верхушкой, и где все эти противоречия насильственно сдерживаются деспотизмом <...> все более и более невыносимым для молодежи, воплощающей в себе разум и достоинство нации, — стоит в такой стране начаться 1789 году, как за ним не замедлит последовать 1793 год» (там же. с. 264).