Георгий Куницын - Открытые письма «архитектору перестройки» А.Н. Яковлеву

Ты, уважаемый мой бывший однокашник, определился, как видим, в ряду тех, кто приемлет политику как средство обмануть, обвести вокруг пальца своего противника. Вот где случился главный «политический» переворот.

В такого-то рода политике вообще не может быть никакого императива, ведь весь твой разговор о нравственности в связи с перестройкой оказался не более чем дымовой завесой. Думаю, уже можно высказать долго накапливавшееся наблюдение мое, заключающееся в том, что политика, направленная на сокрытие истины, а не на ее раскрытие, — вовсе это и не политика (в строгом смысле этого слова), а антиполитика. Это та или иная разновидность мафиозности в важнейших сферах жизни человечества.

Вот какой «богине» ты служил, Александр Николаевич.

А сейчас я все-таки завершу свое краткое изложение учения Канта — на фоне и твоей, и моей жизни. Аналитическим это свое изложение смею считать потому, что далее будут затронуты и аспекты, которые по разным причинам исключены из рассмотрения не только в учебниках по этике, но и в так называемой исследовательской литературе по этике (если что в этом смысле и делалось, то на «птичьем языке», то есть чтобы не смогли верно понять этого ни цензура, ни начальство).

Кант был в науке особо неприемлемой фигурой для тех, кто, как говорится, «соврет — не дорого возьмет». Объективно он и сам «помогал» себя искажать — тем, что писал крайне тяжеловесно и усложненно. Это затрудняет его однозначное толкование. Без однозначности нет, однако, научной истины.

Не любопытно ли в связи со сказанным видеть, с каким удовольствием советские моралисты смаковали именно слова К.Маркса о том, что этика Канта слишком абстрактна, социально неконкретна и даже запредельна? «Кант, — писал Маркс, — успокоился на одной лишь “доброй воле”, даже если она остается совершенно безрезультатной, и перенес осуществление этой доброй воли, гармонию между ней и потребностями и влечениями индивидов, в потусторонний мир. Эта добрая воля Канта вполне соответствует бессилию, придавленности и убожеству немецких бюргеров...» (Маркс К. Сочинения. Т. 3. с. 82).

В этом сравнительно раннем высказывании Маркса уже видны односторонность и излишняя заостренность на преходящих, пресловутых классовых моментах нравственности. Между тем в том и заключается величие Канта, что он (будучи, впрочем, тоже увлеченным в чем-то односторонне) настаивал лишь на общечеловеческих, а потому — вечных аспектах нравственности. Конечно, и социальные слои, и исторические периоды вносят нечто свое, особое в сферу морали, но остается-то в ней навсегда только вечное.

К.Маркс здесь (в «Немецкой идеологии») как раз и выдвинул впервые идею классовости морали — то есть подчиненности ее конкретным политическим интересам. Но ни он, ни Ф.Энгельс нигде не отрицали того, что в морали присутствуют общечеловеческие нормы. Но решающим пунктом они считали все-таки классовость.

Любопытно, что же, начав как теоретик раньше Ленина, проповедовал с позиций абсолютизации классового критерия в понимании нравственности также и К.Каутский. Он писал: «...с развитием классовых противоречий культурное человечество распадается на два великих военных лагеря, и на обеих сторонах воля и долг все яснее и решительнее определяются классовыми противоречиями. Кантовский императив нам нужен, следовательно, только для кучки “этических скептиков”, которые не являются ни марксистами, ни кантианцами, ни чем-нибудь другим. Этот императив, долженствующий владычествовать над миром, оказывается, выполняет сомнительную и незавидную задачу внушать чувство долга и ясность некоторым юношам от литературы, которые, скрывая свое отсутствие энергии, растерянность, невежество и импотентность, ищут более или менее подходящих оговорок у Ницше».

Далее: «И действительно, практические задачи категорического императива еще более показывают его излишность, чем его теоретическое обоснование.

До сих пор социал-демократия победоносно опиралась на практику классовой борьбы и на научное исследование, то есть на рабочих и науку. И впредь она сумеет обходиться без интеллигентов, приходящих к ней из лучшего мира чистого разума» (выделено мной. — Г.К.) (Каутский К. Этика и материалистическое понимание истории. М., 1922. С. 150).

Не симптоматично ли: «Этика» Каутского вышла в России в 1922 году, в котором выслали за рубеж крупнейших русских мыслителей? Бичуя Каутского как «ренегата», Ленин высоко ставил его как теоретика. «Этика» Каутского на русском языке потребовалась, возможно, тоже для оправдания репрессий против интеллигенции, отстаивавшей позиции свободы мысли и художественного творчества. Под предлогом защиты «интересов пролетариата», как это делал и ты, дирижируя шельмованием в прессе А.Солженицына, А.Сахарова и других в 1965–1973 годах. Это была психологическая подготовка советского общества к тому, чтобы оно, по крайней мере, стерпело передачу преследования диссидентства из компетенции Агитпропа в компетенцию КГБ.