Георгий Куницын - Открытые письма «архитектору перестройки» А.Н. Яковлеву

Ты помнишь, что я после кончины Поликарпова стал заместителем у этого Шауро. В то время я еще не знал, каков он. Всю войну он отсидел в аппарате ЦК ВКП(б). У себя в Белоруссии потом поднялся до секретаря ЦК КП по идеологии. Кажется, он даже вузовского образования не имеет... Виртуоз, однако, делать самое умное лицо — особенно тогда, когда ровно ничего в чем-то не понимает. Двадцать лет он отбыл на этом посту, и все это время лицо у него было как-то особенно умное... За два десятилетия умудрился ни единого раза не выступить перед творческой интеллигенцией. Великий немой — кинематограф — в свое время все-таки заговорил, Шауро же создал некий новый загадочный образ аппаратного сфинкса... Между тем в личных беседах для него водить за нос своего собеседника было все равно что вдыхать тончайший запах розового масла... Он славно подсвечивался откуда-то из-за чужой спины.

О стиле его работы возвестил первый же день его пребывания на Старой площади. К вечеру вбегает ко мне его секретарша, Антонина Васильевна, в слезах: «Георгий Иванович! Это кто же к нам пришел! Четвертый раз звонит Твардовский, а Шауро приказал мне отвечать, что его у себя в кабинете нет...»

Но, повторяю, даже видя, какой подарок наша культура получила, я все же еще был далек от радикальных политических выводов, тем более относительно того, что меня лично не приняли в число наиболее доверенных лиц. Безусловного доверия моего к ним, однако, уже не было. К тому же для меня события стали развиваться в какой-то момент особенно быстро. Не в последнюю очередь — именно из-за Шауро. Эти события буквально взвинчивали.

Став «шауровнем» культуры, но все же выждав некоторое время, Шауро изыскал мой уязвимый пункт. Он предъявил мне обвинение в том, что, находясь в решающем звене воздействия на кинематограф, я не только сам лично добился финансирования съемок фильма «Андрей Рублев», но и (в присутствии Шауро) одобрил это, с его точки зрения, «вредное» произведение, причем на обсуждении в ЦК. Уже вскоре после этого мой шеф начал свои действия по избавлению от меня. Он стал осуществлять свой план иезуитским способом: дав политическую оценку моим действиям в отсутствие свидетелей (и точно предугадав взгляды верха на фильм «Андрей Рублев»), он, однако, не стал сразу же информировать руководство ЦК о нашем с ним конфликте... Если бы он сделал это, ему нельзя было бы предложить то, что он предложил, а именно: с комплиментами выдвинуть меня на должность председателя комитета кинематографии (позже Госкино) — в ранге министра СССР. Выдвинуть! Предложение его обосновывалось тем, что тогдашний министр А.В. Романов слабо руководит этой отраслью культуры. Гнуснейшее лицемерие заключалось в том, что именно через выдвижение в те разложенческие годы часто подводили неугодных в аппарате ЦК людей под прицел всесильных цековских контролеров. Выдвинутые столь хитроумно на государственные посты оказывались беззащитными при любой громкости их титулов перед снайперами из отделов ЦК... Инструктор — даже инструктор — мог серией доносительных выстрелов свалить министра... Что уж говорить о заведующем. Под свой такой прицел и намерен был подвести меня Шауро. Он верно понял ходивший тогда анекдот: «“Может ли у слона быть грыжа?” — это вопрос армянскому радио. “Может, — ответило легендарное радио, — если он возьмется поднимать советскую кинематографию”». «Грыжу» и получил каждый из предыдущих диктаторов кино.

Поначалу ничего не подозревая, я дал согласие перейти на это коварное повышение, ибо все равно же, в сущности, отвечал за развитие кино — и как фактический руководитель подотдела кинематографии в аппарате ЦК, и как потом заместитель заведующего отделом культуры. Но именно тут наступил непредвиденный поворот в моей карьере, хотя согласие ЦК на мое выдвижение было уже получено. Неожиданно мне самому же и было предложено написать проект постановления ЦК об освобождении тогдашнего министра кинематографии А.Р. Романова, который казался верху слишком нерешительным в управлении сложнейшей отраслью. И о своем назначении. Все дело, однако, состояло в том, какой, собственно, предполагался высший смысл постановления. Персональные назначения и снятия писались в трех строках. Тут же оказалось иначе. От имени ЦК Шауро, который сам писать бумаги не умел, начал диктовать мне (принявшему предложение!) те пункты, которые, как свыше предполагалось, должны были приобрести идеологическое значение — для всей партии и общества.