Анатолий Рубинов - Сандуны - Книга о московских банях

Вот тогда-то и пошел нехороший слух, будто бани дареные, а кем дарены — знать надо. К тому же супруги и совсем рассорились — в открытую. Елизавета Семеновна к князю Долгорукову кинулась: построили бани на общий капитал, а записал на свое имя. Знала, к кому обращаться Елизавета Семеновна — благоволил князь к ней. Как-то сказал про нее: «В комнате робка, кажется, стыдится слова вымолвить, а на театре в ней — все жизнь, огонь и прелесть».

Эту похвалу тоже во вред истолковали, но Долгоруков помирил супругов. Однако с трудом и ненадолго. Надоело Силе Николаевичу объяснять людям, что бриллианты царские им на двоих даны, а безбородковские все до единого в Воспитательный дом подарены. И что он получал жалованья чуть не вдвое больше, чем жена, а расходов, наоборот, вдвое больше на нее. Уроки музыки постоянно берет, приехал учитель — пять рублей отдай. И экипаж и наряды — все для нее. И еще как из Петербурга вернулись, четыре года на одно его жалованье жили — не было тогда в Москве оперы.

Однажды после пожара в Петровском театре — дотла сгорел — супругу поносил публично. Тогда все артисты без дела вдруг остались, многие даже без куска хлеба. Сандунов и ввернул словечко, что уж если кого жалеть, то актеров — не актрис же? Кто-то заметил, что вот и у него жена актриса. «Ну и что ж с того? — сказал Сила Николаевич. — Жена сама по себе, а актриса сама по себе: два амплуа — и муж не в убытке». Сам себя оговаривал! То ли тогда, то ли раньше дошел даже до того, что стал бить жену. Вернувшись после гульбы затяжной, не стерпел попреков, кинулся с кулаками. Елизавета Семеновна и убежать не убежала, и, оступившись, ногу повредила. С той поры до конца дней прихрамывала.

Не стерпела Елизавета Семеновна, бросила все, уехала в Петербург. Внакладе не осталась — четыре тысячи жалованья положили, снова первейшей актрисой признали, хвалили ее все — и свои и иностранные, да жалели, что так долго не видали ее. И думать не думала про брошенного Сандунова и совместные их Сандуновские бани. Ничего хорошего не принесли они ему — только восемь лет и прожил владельцем, а на тот свет даже самых хороших бань не возьмешь.

Елизавета Семеновна прожила еще двенадцать лет, впрочем, другие говорят, что меньше. Перед смертью все простила Силе Николаевичу. Побывала на Лазаревском кладбище на его могиле, видела памятник ему, а на нем стихотворную эпитафию, которую актер сам себе сочинил. Могилу знала вся Москва. Одни говорили — здесь придворный актер похоронен, а другие, помоложе, иначе: знаменитого банщика могила. Здесь в последний раз встретилась с Николаем Николаевичем Сандуновым, профессором гражданского права Московского университета. Вспомнила, еще Сандуновских бань не было, как братья Сандуновы о чем-то заспорили. Оба горячи были. Тут профессор не сдержался: «Толковать нечего — вашу братию всякий может за рубль видеть». — «И то правда, а вашу, законников, без красненькой и не увидишь».

На взяточников судейских намекал.

А когда и где хоронили Елизавету Семеновну Сандунову, никто толком не знал. В 1825-м ли, в 1832-м ли. Много слухов ходило. А главное, о том, что с бриллиантом в гроб и слегла. Не с безбородковским ли? Значит, все-таки один утаила? Потому и просила никому не говорить, где схоронена, чтобы никто на бриллиант опять не позарился, не надругался над могилой.

Тех бань, что строил Сандунов, давно уже нет. Они простояли восемьдесят лет. Их срыли начисто, разобрали по кирпичику из чванства и гордыни. И теперь на том же месте стоят совсем другие бани — тоже Сандуновские. Но это уже другая история…

Нежданно-негаданно в Москве пошла мода на бани. Впрочем, в третьей трети прошлого века мода пошла на все. Каждый божий день неграмотные купцы, умевшие, однако, хорошо считать, приносили в городскую управу нарядные, с маркой вверху прошения, написанные роскошными почерками бывалых стряпчих. Купцы просили о разрешении открыть заведение — сундучное или колбасное, замочное или квасовое, свечное или банное. Никогда в Москве не прибавлялось столько пришлого люду, которому нужно было все — сундуки и колбаса, замки и квас, свечи и бани. Перебравшиеся в город крестьяне еще могли обойтись без покупных сундуков — сами умели сбить их, умели сами делать и квас, но баня… Баня не могла быть, как в деревне, своей. А в ней привыкли мыться каждую неделю, и каждую неделю в баню относили пятак — с 1846 года вход в баню стал дороже. На то вышло царское повеление, сумели царю объяснить, что за две копейки никакой торговец бань держать не станет. Пятак — деньги немалые! И каждый проворный купец норовил обзавестись прибыльным, хотя и суетным, банным заведением. Но получить разрешение было непросто.