Михаил Пташук - И плач, и слёзы... [Исповедь кинорежиссёра]

Воспоминание седьмое

Меня мучила совесть. Прошло два года, а я не поставил памятник на могиле мамы. Два лета был занят фильмом "Момент истины", сни­мал в пятидесяти километрах от дома, а сделать ничего не мог. Еже­дневные изнурительные съемки доконали меня, и только закончив их в Слониме, я поехал к маме на кладбище.

Положил на могилу цветы, налил в рюмки водку: маме, отцу, деду, бабке, прабабке, прапрабабке, двум братьям меньшим — Иванку и То­лику. Долго стоял с рюмкой у их могил, выпил за них и не заметил, как ко мне подошел наш сельский священник, отец Александр. Он венчал моих родителей еще до войны, крестил меня в 43-м, хоронил отца в 46-м и мать в 98-м. В 56-м, когда я закончил Федюковскую семилетку, настоятельно отправлял меня в духовную семинарию. Мы вспоминали с ним об этом в день похорон мамы и теперь снова вернулись к тому разговору.

— Я всегда любил ваш дом,— признался мне батюшка.— В нем жили очень набожные люди. Верю, что и ты такой!

— Я всегда живу с Богом в душе,— ответил я.— Моя дочь вышла замуж за священника. Моя жена очень верующая женщина.

— Слава Богу! — сказал отец Александр и перекрестился.

— Я всегда осознавал и осознаю, что не сам пришел к тому делу, каким занимаюсь, что это воля Божья и всё, что я сделал, сделал тоже по воле Бога! Я часто анализирую время и прожитые годы, анализирую ситуации, в которых мне приходилось принимать решения, и всякий раз прихожу к выводу, что не я шел — меня вели, с того момента, когда вы крестили меня в этой церкви.

— Я тогда только начинал службу. Я открывал эту церковь. Людям навязывали католицизм. Простому человеку не было никакого хода в жизни, если не примет католическую веру. Посмотри, с одной сторо­ны Щары стоит величественный костел, а с другой наша маленькая церквушка, которую ежегодно ломали и обворовывали.

- Был бы я богатым человеком, как новые белорусы... Ничего не хотел бы, кроме как построить в своей деревне Храм,— сказал я и посмотрел на батюшку.— Поверьте, я говорю вам правду!

- Не знаю, как построить, но обновить этот давно надо. Раньше и по деревням ходил, собирал деньги на ремонт нашего Храма, а теперь у меня уже нет сил. Каждый день прихожу сюда и вижу, сколько народу уже нет. В 46-м могила твоего отца была окраиной кладбища, а теперь, видишь,— на километры раздвинулось! Раньше люди умирали реже, чем сегодня.

— Может, из-за Чернобыля?

— Раньше веры было больше!

Узкой тропинкой мы пошли к Церкви. Маленькая бревенчатая из­бушка, обитая снаружи вагонкой,— это и была моя Церковь, где венча­лись мои родители, где в январе 1943 года крестили меня в честь Архангела Михаила и где с 1940-го служит отец Александр.

Он открыл дверь, и мы вошли в Храм моего детства. Бумажные иконы, хоругви, Царские Врата, оклеенные бумажными цветами, тум­бочки для исповеди — все это выглядело убогим и нищим, и человеку постороннему показалось бы не годным для Храма Господнего, но если внимательно ко всему присмотреться, то и от бумажных икон и ста­реньких хоругвей, которые несли во время похорон моей мамы, и бумажных цветов, украшавших Царские Врата и иконы, веяло такой теплотой и негой, что я сразу расслабился и не мог сдвинуться с места. Все всплыло в моей памяти; молодая мама ведет меня к причас­тию. Уже будучи вдовой, она искала уединения в Церкви, в молитве и каждый праздник водила меня на причастие в Храм. Мы шли через луг, через поле босиком, мама впереди, а я сзади. Мама часто останавлива­лась и поджидала меня, а подходя ближе к Церкви, мы вслух читали "Отче наш" и крестились. И еще я помню слезы. Они душили меня всякий раз, когда начинал петь деревенский церковный хор. Я и сегод­ня не могу избавиться от этих слез. Всякий раз, когда прихожу в Храм, независимо где, в Минске или в Москве, в Храме Христа Спасителя, и когда начинает петь хор,— я плачу. Ничего не могу с собой поделать, слезы душат меня, я задыхаюсь и выхожу на улицу.

— Это моя обитель,— сказал отец Александр.— В ней я прослужил больше шестидесяти лет. И если сподобится, Господу Богу хочу слу­жить еще.

Я стоял посреди Храма и не мог опомниться от нахлынувших на меня чувств. Я помнил отца Александра молодым, стройным, с низким голосом и чистой, светлой улыбкой. Теперь передо мной стоял старец, весь белый как лунь, но с такими же чистыми и светлыми глазами. Вдруг показалось, что ничего не произошло, я такой же, как и прежде, и стою не один, а с мамой, она держит меня за руку и в момент, когда надо креститься, подталкивает меня к кресту.