Вячеслав Огрызко - Кто и почему запрещал роман «Жизнь и судьба»

Имей бы Кожевников дар психолога, он всё верно бы оценил и нашёл бы разумное решение. Надо было понимать, что Сучков несколько лет провёл в лагере и это сильно надломило его. Он стал всего бояться. Перестраховка стала его второй натурой. Следовало ему объяснить, что времена изменились и возможны разные мнения.

Здесь бы и Кожевникову, и Сучкову вспомнить историю с «Доктором Живаго» Пастернака. Если б не донос Симонова в ЦК, международного скандала можно было бы избежать. Особой-то крамолы книга ведь не содержала. Просто что-то следовало подсократить или отредактировать. Только не стоило бояться брать на себя ответственность.

Увы, Кожевников перепугался ещё сильней Сучкова. Получилось, что он уже дважды принимал от Гроссмана сомнительные рукописи. Это первое. И второе. А вдруг Сучков успел обо всём доложить Суслову и при этом свалить на него всю вину.

В сложившейся ситуации Кожевников решил срочно подстраховаться письменными отзывами членов редколлегии журнала. Первым он попросил представить заключение Сучкова. Тот просто окончательно себя опозорил. Он написал:

«Я не собираюсь давать всесторонний анализ романа В.Гроссмана. Отмечу, что он появился в результате почти десятилетней работы автора и, следовательно, является произведением выношенным и обдуманным. Внешне роман посвящён изображению Сталинградской битвы и событий с ней связанных, на самом деле он является право-оппортунистической критикой социалистической системы. Вся структура его, образная система его, подчинена одной задаче – доказательству того, что социалистическая система представляет собой чудовищную деспотию, не только подчиняющую себе человека и порабощающего его, но и растлевающую его душу. В Советском Союзе существует система тоталитарного шпионажа, царит атмосфера доносительства, охватывающая всех и вся сверху донизу – (образы Гетманова, Неутолимова и др.). Все хорошие люди являются в той или иной степени жертвами гебистов, все плохие люди занимают господствующее общественное положение (образы руководителей Академии наук, образ начальника паспортного стола). В партии существует атмосфера недоверия, она попирает и подчиняет себе всё и является неотъемлемой частью системы (см. отношения между коммунистами в подполье немецких лагерей и на «воле»). Советские люди живут в обстановке взаимного недоверия и страха друг перед другом. Жизнь и быт советских людей передаются в сгущённо-мрачных тонах (рассказ шофёра семейства Штрума). Среди отношений начальников и подчинённых царят хамство, взаимная ненависть, карьеризм (см. образы генералов и других военачальников). Всё это рассматривается как следствие сталинизма, понятия, которое В.Гроссманом объединяется с системой социалистических отношений.

Значительное место в романе отведено изображению немцев и размышлениям о фашизме. С одной стороны автор рассматривает фашизм чуть ли не как национальную особенность немцев, избегая характеризовать его как диктатуру финансового капитала, с другой прозрачно намекает на якобы существующее сходство между двумя борющимися тоталитарными системами. Оно не только в подавлении личности, но и в расистском подходе к евреям, в осуществлении политики государственного антисемитизма (не говоря уже об обычном антисемитизме). Это – один из главных тезисов романа.

Еврейская проблематика, еврейский вопрос является исходным для Гроссмана для оценки всех событий мировой истории и здесь он проявляет несомненные черты национализма, хотя очень много говорит об интернационализме.

Возмутительны и кощунственны страницы, посвящённые описанию Сталинграда, и особенно дома Павлова. Начисто отрицая стратегическое искусство Сталинградской операции, Гроссман кощунственно пишет о людях, оборонявших «дом Павлова», пропагандируя в этих сценах свой буржуазно-демократический идеал свободы и свободных людей. Он подкрепляется рассуждениями о той «обывательской» свободе мнения, которой возжаждал один из персонажей романа.

В романе проскальзывает сочувствие и скорбь по поводу судьбы лидеров оппозиции. Это – не случайный мотив в романе Гроссмана. Рассматривая 1937 год как роковую веху в нашей истории, как первопричину и наших военных неудач, писатель скорбит о том, что разгром оппозиции не позволил осуществиться той сомнительной «демократии», о которой он тоскует.

Образ Сталина подан в весьма далёком от исторической объективности плане, хотя автор претендует на объективность. Хотя роман претендует также на то, чтобы быть «народной эпопеей», он не даёт изображения жизни советского народа. В целом являясь злобной клеветой на социализм и советскую действительность, он не только не заслуживает публикации, но должен рассматриваться как произведение, вражеское нашей идеологии» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 10, лл. 74–75).