Вячеслав Огрызко - Кто и почему запрещал роман «Жизнь и судьба»

Искажена картина и внутренней жизни страны. Автор всё своё внимание направил на «теневые стороны», связанные с «культом личности» <���…>

Каков «положительный идеал», выдвигаемый романистом? Идеал этот ничтожен – «гуманистическая», «добрая», а по сути этакая сладко-идиллическая буржуазная демократия, – без «начальства», без руководства, без какой-либо партийности и т.д. <���…>

Василий Гроссман по существу встал на позиции идейно враждебные советской идеологии, дал тенденциозно-искажённую картину советской действительности. Исправлять роман невозможно» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 120, лл. 76–77).

Позже говорили, что Скорино якобы раскаивалась. Мол, не зря она стала всячески продвигать в журнале колымские стихи Варлама Шаламова, и потом помогать Андрею Вознесенскому. Но как было в реальности, достоверно не известно.

Я думаю, что уж кто точно ни в чём не раскаивались, это Кривицкий и Галанов. Это были два литератора, которые всегда всё понимали, но следовали принципу: «Чего изволите?». Одна история с воинами-панфиловцами чего стоила. Это ведь Кривицкий первым воспел в «Красной звезде» подвиги панфиловцев. Но когда после войны выяснилось, что один из уцелевших панфиловцев служил у немцев, Кривицкий моментально в своих статей отказался: мол, сам ничего не видел, а всё придумал. Он говорил, что боялся за правду загреметь на Колыму. А когда подули другие ветры, Кривицкий вернулся к старой повести. И как ему можно было верить?

В своём отзыве о романе Гроссмана Кривицкий отметил:

«О рукописи романа В.Гроссмана можно писать и просторно и коротко. Я напишу коротко.

Один из героев романа говорит: «Наша человечность и свобода партийны, фанатичны, безжалостно приносят человека в жертву абстрактной человечности».

Доказательству этого клеветнического тезиса и посвящён весь роман В.Гроссмана.

Автор бьёт здесь в то же самое яблочко, которое является главной и излюбленной мишенью поборников буржуазной демократии, клеветников социализма» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 120, л. 78).

В том же духе написал своё заключение и Галанов, до этого воспевавший бездарную прозу Бориса Полевого. Он подчеркнул:

«Тягостное, неприятное чувство оставляет новый роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». О чём эта книга? О подвиге людей на войне? Об исторической победе наших войск под Сталинградом? О тыле и фронте? Но, читая роман не раз, невольно задаёшь себе вопрос, во имя чего совершались великие подвиги и жертвы? Ради чего страдали, боролись и погибали такие люди, как Греков, Ершов, Мастовский, если вокруг этих и других героев романа писатель рисует картины, полные жестокости, подлости, грязи, если элементарные человеческие права топчутся и нарушаются, в отношениях между людьми царят цинизм, двоедушие и даже самые честные вынуждены лицемерить, изворачиваться, вести «иссушающую сложную игру», чтобы не стать жертвами доносов и репрессий. А ведь именно так изображает Гроссман в своём романе советский фронт и тыл в период Сталинградской битвы» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 120, л. 81).

Не подкачал бдительных редакторов и Виктор Панков, начинавший свою литературную карьеру после войны в отделе литературы газеты «Правда» под началом как раз Кожевникова. В отличие от других рецензентов он не ограничился только обличениями. Критик предпринял попытку проанализировать текст. Но под конец и он сбился на риторику. Панков, завершая разбор рукописи, заметил:

«Я знаю, что автор не согласится с моими критическими замечаниями. Я и не рассчитываю на его согласие, ибо мы стоим на противоположных позициях. Но нельзя не говорить о том, что он отбрасывает все принципы историзма. Отбрасывает совершенно когда речь идёт о таких людях, как Бухарин, Троцкий, Рыков, Каменев и другие. Они выступают тоже «просто как люди», при полном забвении того, что они выражали определённые политические взгляды.

Отбрасывает и тогда, когда по существу возвращается к чепыжинской теории квашни из романа «За правое дело». Ведь казалось, что вопрос этот ясен: автор переделал роман «За правое дело», в особенности главу 38, где, в новом тексте (книжном, а не журнальном) устами Штрума убедительно раскритиковал чепыжинскую схему квашни (она уподоблялась историческому процессу), в которой будто бы поднимается наверх то тесто, то мусор, то есть побеждают то добрые, то злые силы в истории. В новом романе эта схема фактически возрождена (правда, без упоминания о ней). А более того, она распространена теперь не только на гитлеровское государство, но и наше. И так распространена, что теперь Сталин и всё сталинское изображены так, что гитлеровцы выглядят какими-то овечками. Не думаю, что автор ослабил свой гнев против фашизма, не в этом дело, фашистское варварство он показал сильно в сценах уничтожения евреев. Но так как центр обличения переместился на наше государство, то и картина получилась крайне искажённой. И она не могла получиться иной, ибо к ней ведёт вся концепция тоталитаризма <���…>